чем поднялся гул голосов, явственно прыснул смехом Микула.

– Тишины! – громогласно потребовал князь Бодибор, грохая по своему колену: был бы стол, ударил бы по нему. – Расквочкались, как на базаре!

Хортим тесно сплел пальцы. Плохо дело, ой плохо – только переговорить кого-то вроде Путяты Радовича ему сейчас не по зубам. А говорить надо.

– Надеюсь, – начал он спокойно, когда стихли споры, – мне послышалось, Микула Витович. И ты вовсе не смеялся над моими словами о грядущих битвах. Иначе бы мне пришлось обвинить тебя в трусости и измене.

Микула сидел напротив – надменный, в кафтане родового калинно-красного цвета. На лице – отпечаток насмешливого презрения.

– И что тогда? – Не спросил даже – небрежно уронил слова, как монетку для подаяния.

– Я бы отрезал твою голову, – ответил Хортим шипяще. – И послал бы твоему отцу.

Тут же он взвился на ноги, а князья вновь принялись кричать и браниться.

– Хотите идти к Сармату? – рявкнул Хортим, выходя на середину княжьего круга. – Ступайте! Но вы ему без надобности. Вы уже сражались на стороне его брата – думаете, теперь-то он вас пощадит? Думаете, когда мой слуга доставит голову княжича, будет кому плакать над ней?

Он остановился напротив Микулы.

– Некому будет горевать. И Старояра уже не будет – помяни мое слово, Сармат-змей сполна с вами рассчитается!

Поднялся такой рокот, какой Хортим уже не сумел перекричать. Многие из князей повставали с мест, и Хортим оказался зажат в кольце их пестрых фигур, искаженных лиц и воздетых рук.

– Чудищу это только в радость, – раскатывался голос князя Бодибора. – Да Сармат только и ждет, когда мы перегрызем друг другу глотки!

Свару это не остановило.

– Ты пустобрех, – оскалился на Хортима Путята Радович. – И Хьялма твой был пустобрех не меньший. Из-за вас мы и оказались в этом дерь…

– Постыдился бы искать виноватых, – вздыбился Бодибор. – Никто тебя под знамена силком не тащил – а если сам пошел, то за себя и отвечай!

– Довольно, – процедил Хортим, едва шум пошел на убыль.

Его колотило, но, стиснув кулаки, он заставил себя говорить спокойно.

– Вам больше не на ком вымещать свою злость? – спросил, поворачиваясь в круге. – Я охотнее убью соратника Сармата, чем буду мстить Микуле Витовичу за измену. Чтобы выстоять, мы должны держаться вместе, – а кто не желает этого, пусть покидает лагерь без резни. Хотя я убежден, что лишь глупец понадеется на милость чудовища.

– Обойдемся без твоих убеждений, – фыркнул Путята. – Хьялма только и говорил, что…

– Хьялма, – взбеленился Хортим, – сделал то, что не удавалось никому раньше: он собрал нас вместе. Против Сармата поднялась волна, и она покатилась к Матерь-горе, и уже ничто не может ее остановить – даже смерть Хьялмы. – Рвано вдохнул. – Разве что люди вроде тебя, Путята Радович. Которые решили, что волне лучше разбежаться на отдельные капли.

– Многое ли сможет одна волна против камня или драконьего пламени? – заметил Якуб Каширич.

– Достаточно, – обрубил Хортим. – Нет у нас иного выхода. Прятаться? Не выйдет. Кланяться Сармату? Это значит погибнуть наверняка, и я удивлен, что вы, умные мужи, можете заподозрить другое. Всего золота мира не хватит, чтобы заставить Сармата-змея забыть о том, как вы бились за Хьялму. Чудовище уверено в своей победе, и судить оно вас будет как победитель.

– А что, – возмутился Путята, – у Сармата-змея нет причин верить в свою победу?

– Не больше, чем у нас.

Вновь – гвалт и гомон.

– Будет тяжело, – прокричал Хортим, – и я не стремлюсь убедить вас в обратном! Однако Хьялма был с нами, и он просчитывал, как одолеть Сармата и Ярхо.

Выдохнул ядовито, с торжеством, которое сам едва не счел подлинным:

– И уж поверьте, – впился взглядом в княжеские лица, – уж поверьте в очевидное: что-что, а собственную гибель Хьялма предугадал.

* * *

Инжука скользнул в шатер тенью. Ему было не привыкать передвигаться, как тень: единственный тукер не то что среди людей Хортима – в целом лагере. Степняки выступали за Сармата и на Инжуку смотрели косо, даром что тот вырос среди княжегорцев и считал Гурат-град своим домом не меньше, чем кто-либо из Сокольей дюжины.

Стояла ночь, но в шатре не спали. Растянувшись на лежанке, Хортим хмуро вертел снятый плетеный браслет – точно узор, повторяющийся под подушечками пальцев, помогал ему собраться с мыслями. Арха сидел подле и молчал.

Инжука поклонился, но ему ничего не сказали. Тогда он опустился рядом с Карамаем, сидевшим в тени от одинокой лампадки, и спросил шепотом:

– Как прошло?

– Паршиво, – ответил Карамай.

Хортим мог обсуждать дела с ближайшими друзьями, но ныне был не в настроении.

Инжука прочистил горло.

– Княже… – напомнил он о себе. – Ты меня звал.

Хортим встрепенулся, будто его вырвали из глубокого забытья. Приподнялся на локте и кивнул. Рассказал, что опасается, как бы недружелюбно настроенные князья не покинули лагерь этой же ночью, и добавил:

– Если они соберутся уйти, я хочу узнать об этом первым.

Инжука снова поклонился – и так же, резвой тенью, тихо вылетел вон.

– Нет, Карамай, – качнул головой Хортим, видя, как приподнялся дружинник. – Будь тут.

Карамай не был так хорош в незаметной слежке, как Инжука, и у него не было столько приятелей в чужих отрядах, как у Латы. Зато, если предатели пошлют к Хортиму своих слуг, Карамай поможет Архе защитить князя.

Хортим лег обратно и тяжело вздохнул.

– Они меня ненавидят, – изрек мрачно. – Почти все из князей. Пожалуй, они имеют на это право.

Арха недобро ухмыльнулся, трогая кинжал на поясе.

– Как бы ненависть не вышла ублюдкам боком.

– Ты не понимаешь. – Хортим подкинул браслет на пальце. – Не страшно терять все, когда у тебя ничего нет – как у меня. А у них есть. Земли, города, подданные, жены, дети…

Он стиснул голову руками. Арха ничего не сказал, Карамай – и подавно. Нечем было утешать.

– Какой дурак, – простонал Хортим. – Боги, видели бы вы, какой дурак ходит под вашим небом, так молнией бы изничтожили.

Почему за все время, что он пробыл с Хьялмой, Хортим не догадался спросить нужное? Выспрашивал про власть, про Халлегат, про войны, даже про семью под конец – но ни разу не узнал, что им делать, если Хьялма умрет.

А Хьялма? Разве он не должен был оказаться умнее Хортима, который перед ним рот раззявил: надо же, к двадцатой весне отыскал человека, который сумел заменить ему и отца, и учителя, и идола? Но нет – ничего не сказал, видать, и сам верил, что неуязвим. Хортим лежал в желтом лампадочном свете, стараясь вспомнить как можно больше их разговоров. Должен же быть где-то крючочек, за который стоит уцепиться. Должен же быть?..

Хортим отшвырнул браслет и вскочил с