запрокинул голову и хохотнул.

– Ты собирал рати. Я уговаривал тукеров, злился и сквернословил. Грозил тем, что сделаю с Хьялмой, когда до него доберусь, но вот так диво, Ярхо: я чуял, что обречен.

Слушая, Ярхо приметил одного из светляков, метнувшегося к нему резво-близко. В свете пламени и звезд разглядел, что горошинки глаз у того были белые, – Ярхо стремительно отогнал светляка жесткой ладонью.

– Отчего он вызывал в нас такой трепет, Ярхо? Боялись ли мы его, как дети – того, что некогда набило им шишки и причинило боль? Это ведь Хьялма. Он должен был оказаться прозорливее, как и всегда. Должен был придумать нечто, что сжило бы нас со свету. А он… – Сармат разочарованно покачал головой. – Прослыть мудрецом, чтобы так глупо погибнуть.

Погибнуть, – въелось в мысли.

Ярхо обронил неохотно:

– Не верится.

– Я разодрал ему глотку, но даже сейчас охотнее поверю в то, что старый прохвост лишь ловко притворился перемолотым. И это его вина.

Звучало почти обиженно.

– Должен признаться, – продолжал Сармат, – не думал, что он так легко поведется.

– Ты был убедителен.

Ярхо не льстил. Все, что сотворил Сармат накануне, он разыграл живо и точно. Он вымерил каждый рык боли и рассчитал каждый удар хвоста – Ярхо, теснящий княжегорские войска, и помыслить не мог, что Сарматовы раны – ложь. Он испытал нечто сродни тому, что раньше бы назвал страхом за соратника в битве. Он представлял Сармата, разорванного на куски, и Хьялму, удовлетворенного свершенной местью, – не это было бы честным концом их легенды?

Это знал Ярхо, и это понимал сам Сармат: гибель Хьялмы – то, на что они даже не смели надеяться в глубинах своих беспокойных душ.

– Благодарю, – улыбнулся Сармат, падкий на похвалу. – Говоря откровенно, я приложил немало усилий, чтобы заманить его в ловушку, – но я ведь хорош в притворстве, не так ли?

Он шумно вздохнул, серьезнея. Стиснул руку в кулак и приложил к губам.

– Не с ним сражался, – зашептал так тихо, что Ярхо едва мог разобрать. – Всегда – не с ним… С судьбой своей, с отцовской ненавистью, с ненавистной юдолью третьего сына, далекого от престола, и каждая моя ненависть надевала на себя его лицо…

– Говори внятно, – потребовал Ярхо, почти раздраженный неуловимым шорохом его слов. – Чего лопочешь?

Тогда Сармат распрямился, сбрасывая с себя тень тяжелых дум. Он повернулся к Ярхо, и огни лагеря осветили его черты. В излете бровей, в изломе губ, в ямке на щеке отпечаталось искрящееся, небывалое торжество.

– Вот что говорю, – произнес с придыханием, весело и змеино. – Мой братец подзабыл одну вещь: я – самая вероломная, самая хитрая тварь из всех, что когда-либо видели Княжьи горы. Поэтому он и умер как легковерный дурак.

Сармат развернулся на каблуках и всплеснул руками, как если бы хотел пуститься в пляс. Вместо этого, едва сдерживая клокочущую, распирающую изнутри радостную удаль, он взял Ярхо за плечи – тряхнул бы, ударил по ним, будь Ярхо его живым другом, а не глыбой камня.

– Он мертв, – сообщил, ликуя. – Мы одолели.

Ярхо кивнул.

– Что теперь?

– Теперь? – переспросил Сармат, выпуская его плечи. Усмехнулся, удивленный равнодушным вопросом, и указал в сторону горизонта. Туда, где в разгоряченной степной ночи угадывалась Матерь-гора. – Теперь все вернется на круги своя, братец.

Краем глаза Ярхо разглядел, как к нему вновь приблизился светляк – тот самый, белоглазый. Выслушивает, значит.

– Скоро летний солнцеворот, – мягко сказал Сармат. – Помнится, у тебя есть некоторые обязанности. И раз Хьялма мертв, я не вижу причин менять привычный ход. Тебе не нужен отдых – стало быть, доберешься до Матерь-горы в несколько дней. Сумеешь оставить свою орду на это время?

Ярхо недовольно скрежетнул.

– Пошли любого из моих воинов. Уж с твоими пленными они справятся.

– Нет, братец, – возразил Сармат. – Я бы согласился на это чуть раньше, но нынче все изменилось. Чтобы кто-то из твоих вояк хозяйничал в моих чертогах? Ладно бы рабы – сколько б их ни было в этом году, – но я не хочу, чтобы с моими женами обошлись так, как твои ратники частенько обращаются с деревенскими девками. Не хватало еще марлам собирать их по кускам.

– «Не хочу». Ты как ребенок.

– Брось, Ярхо, – протянул Сармат. – Наш враг мертв, и теперь все будет так, как раньше. Начиная с этого мига.

Белоглазый светляк затерялся в зарослях ковыля, и Ярхо за ним больше не следил.

– Война еще не окончена.

Сармат похлопал его по спине.

– Мы уже воевали с княжествами, и нам всем известен исход.

Он сплел пальцы за головой и прищурился в предвкушении.

– Мы уже жгли их и рубили. Значит, сожжем и изрубим снова. Помяни мое слово: скоро их силы расколются на части. Многие из соратников Хьялмы приползут вымаливать мое благоволение – о, Ярхо, ты можешь оставить свою орду на гораздо больший срок.

Ярхо не мог с ним не согласиться. Обыкновенно Сармат хорошо угадывал настроения княжегорских правителей, и если он ждал, что те пойдут к нему на поклон, значит, так оно и было.

– Только представь, что сейчас начнется. Предательства, заговоры, побеги с поля боя… Но не думай, что я осуждаю: Хьялма бросил друзей в непростом положении. – Прищелкнул языком. – Бедняги. Они так в него поверили. И так просчитались.

Ярхо взглянул на него.

– Ты ведь не помилуешь никого из них, – понял он. – Даже если падут ниц и принесут дары.

– Что мне их дары? – Сармат смотрел на горизонт. – Они восстали против меня. Они поклонились Хьялме. Нет, братец, довольно мне золота: за это я потребую их крови.

Когда солнце замрет VII

В походном шатре до сих пор витал запах горьких лечебных порошков. Травяной душок впитался в ткань полога и шкур, которыми была затянута постель, – тщательно, без единой складки. На столешнице лежали письма – ровнехонько, уголок к уголку. Карты были осторожно свернуты и перехвачены кожаными шнурками. Хортим знал: стоит развернуть одну, и он увидит чернильные очертания Княжьих гор и витиеватые заметки, выведенные рукой Хьялмы. Только не хотелось прикасаться ни к картам, ни к чему-нибудь еще.

Шатер выглядел так, точно его хозяин должен был воротиться с часу на час. Хьялма оставил здесь все, как оно должно было быть – разложенное в строгом порядке, скрупулезно прибранное.

Когда умер Кифа, у Хортима было то же ощущение. Словно бы брат лишь уехал – не верилось, что человек так быстро взял да сгинул. Вчера был, нынче нет. Хотя это осознавал разум, а глаза видели, как тело Кифы закапывали в сырую землю.

Не мысль