Никто не засмеялся.

– Он нас не заметил? – боязливо уточнила Кригга.

– Если бы заметил, так мы бы уже заживо горели. – Рацлава хмыкнула. – Ты так уверен, что Сармат не пошлет погоню?

– Я надеюсь, – уклонился Лутый. – А его самого нам пока бояться нечего – пусть кукует в человеческом теле и разбирается со своими домочадцами.

– Домочадцами, – едко хмыкнула Рацлава. – О да.

Кригга ничего не сказала, а Лутый ударил себя по колену и вздохнул неожиданно горько:

– Знаете, вот кому бы я сейчас не позавидовал, так это тем, кто остался в Матерь-горе.

* * *

– Эльма-Эльма, – пожурил Сармат. – Как нехорошо вышло.

Ему ответил нечленораздельный жалобный стон.

– Я очень уважал тебя, Эльма. Ты единственный из камнерезов Матерь-горы, которого я застал, проснувшись тридцать лет назад. Я восхищался тем, как ты и твои предшественники, заселившие мою обитель, обращались с драгоценными камнями. Какие вы создали чудесные палаты! Поэтому я всегда шел на уступки, ты помнишь?

В мастерской Эльмы царил полумрак – в бешенстве Сармат разбил несколько лампадок. Сейчас же, успокоившись, он сидел на скамеечке у стены, а камнерез пытался выползти из освещенного пятна в тень. Хотя должен был понимать, насколько это бессмысленно: Ярхо высился по правую руку от Сармата. Один его шаг – и он схватит старика и раздавит, как подгнивший орех.

– У нас был уговор, Эльма, – беззлобно напомнил Сармат. Он сцеплял пальцы между коленей, лениво стирая с кожи рдяные брызги. – Я позволял тебе властвовать над рудными норами и создавать удивительные сокровища так, как тебе охота. Я не тревожил ни тебя, ни твоих учеников. Я отдавал тебе всех рабов, которые посылали мне княжества, и я никогда не вел им счета. Я ни разу не спускался к тебе, чтобы полюбопытствовать, боясь нарушить твой покой. Так чем же все обернулось, мастер?

Эльма охнул, продвигаясь на четвереньках. Он рвано дышал. Его лицо и длинная белая борода были заляпаны кровью – и чужой, и собственной, – начинал заплывать глаз. Рубаха на горбу была разорвана.

– Нынче я узнаю, – продолжал Сармат, – что мне подарили ушлого пленного – знаешь ведь, мне никогда не было дела до этих каторжников. Более того: твоя ученица снюхалась с рабом и позволила ему снюхаться с моими женами. Ты понимаешь, Эльма? С моими женами.

– Пожалуйс-ста, – прокашлял старик, плача.

– Нет-нет, дослушай. – Сармат поднял ладонь. – Ведь ты подоспел лишь к развязке беседы с твоей ученицей. Как все ладно вышло, не так ли? Я воюю, а в моем доме плетутся интриги. Твоя девка с какого-то ляду показывает рабу карту, а тот ее разгадывает. Одна из моих жен околдовывает моего брата. Другая сбегает вместе с ними, прихватив часть моих сокровищ. Об этом непотребстве мне сообщает твоя ученица, и ей помогают сувары – я бы сказал, что слуги были смешны в своей попытке рассказать мне обо всем жестами, но ты ведь догадываешься, Эльма? Мне не до смеха.

– Пожалуйста, господин…

– Вернись на свет. Я хочу тебя видеть. Ярхо, будь так добр.

Тот сделал пару размашистых шагов и подхватил камнереза одной ладонью. Грубо швырнул к ногам Сармата.

– Я ничего не знал!..

– Это тебя не оправдывает, друг мой, – покачал головой Сармат. – Нужно было лучше следить за своей ученицей.

Маленький и сморщенный, Эльма скрючился в освещенном кружке. Сармат глядел на него из полутени, и он был весь – чернота и медь, блестящая от неверных отблесков.

– Прошу…

– О чем же? – удивился Сармат, потирая запястье. Кости ныли после превращения, и расправа далась ему нелегко. – О милосердии? Ох Эльма-Эльма. Идет война, и я не могу отправлять каменных воинов за пропажей – каждый из них на счету. Я, конечно, жаден, но меня удручает не столько потеря, сколько то, что… – Сармат показал зубы в оскале. Задохнулся в гневе, но сумел совладать с собой. – То, что меня оставили в дураках. Ты слушаешь меня, мастер?

– Я верно служил тебе, господин… и буду впредь…

– Не тебе решать, – улыбнулся Сармат, – будешь или нет.

У него в глазах, темно-агатовых с молниевыми прожилками, виднелась зверская злоба и голод. Сармат всегда был взбалмошен и несдержан, но сейчас понимал, что не позволит выплеснуть наружу все, что ему хотелось, и оттого его перекручивало изнутри.

Он не обвинит Ярхо в безалаберности и не пошлет, как охотничьего пса, на поиски жен и хитрого полудурка. Не стянет ценных воинов и не разбросает их по горам из-за трех беглецов. Не похоронит суваров на дне Кантту-Тоно – за то, что не сумели остановить безобразие. Не свернет шею Эльме.

Потому что они все ему нужны: Ярхо, воины, сувары, Эльма.

И поэтому ему придется себя усмирить.

– Мастер. – Сармат встал и подошел к Эльме. Опустился на корточки. – Страшно, да? Подводить меня всегда страшно.

Тот зажмурил слезящиеся глаза, чтобы не видеть ни Ярхо, ни Сармата – ни то, что лежало глубже в тени.

– Будь осмотрительнее, когда выберешь себе ученика в следующий раз. За следующую промашку я с тебя шкуру спущу.

Больше не глядя на него, Сармат выпрямился и указал на Ярхо.

– Я не трогал твои руки, так что собирайся и приступай к работе. Залатай моему брату трещину в панцире. Ее оставил ныне мертвый дракон, так что постарайся на славу. Не хватало еще, чтобы через эту трещину вывалилось сердце.

Он обернулся на каблуках. Эльма глядел на него круглыми ошалелыми глазами.

– Мне повторить?

– Нет, господин, – снова заплакал мастер, вставая на ноги. – Я все сделаю. Только… успеть бы найти и воспитать нового ученика, я уже стар…

– Мне срезать с тебя пару морщинок?

– Нет-нет… я только…

– Убирайся, – отмахнулся Сармат утомленно. – Ярхо, подсоби ему выйти. Пусть починит тебя в какой-нибудь плавильне.

Они ушли, а Сармат стиснул гудящую голову и в бешенстве зарычал. Ударил кулаком по стене, сбивая кожу на костяшках.

Протяжно выдохнул. Глубоко вдохнул. Посмотрел в тень, где лежало тело камнерезовой ученицы. У него промелькнула удивленная мысль: надо же! Недавно он ворчал на каменных воинов, а сам позабыл, что и его человеческие руки могут так грязно убивать.

Когда солнце замрет VIII

Староярский Божий терем был высок и внушителен – его строили, силясь повторить знаменитый гуратский собор. Хортим думал, что это так и не удалось.

Собор в Гурат-граде был еще больше и величественнее. Весь в золоте – желтом, медовом, красном; на стенах – фрески, изображавшие древних князей и княгинь, и мозаики