Шрифт:
Закладка:
Мы покорно брели за Тимуром по склону вверх. Это была та же тропа, по которой мы когда-то ходили все вместе. Осознание того, что мы в знакомом месте, чуть-чуть успокаивало. Тем более, как я думала, Антон здесь ходил не раз в темноте, и если что-то случится, мы с ним сможем выбраться. Хотя Антон тоже нервничал. Он несколько раз пытался остановить Тимура, говоря, что мы и так далеко ушли, можно поговорить здесь. Но на короткое и жесткое «нет» не возражал и шел дальше.
Мы вышли не к обзорной площадке. Не сворачивая на тропу, мы поднимались вверх, пока не оказались на небольшом оголенном выступе. С него было видно всю нашу бухту – сейчас только огоньки фонарей и блестящее темное море, но днем можно было бы разглядеть все домики. За нашей спиной был каменный массив – подниматься дальше было некуда. Наверху что-то прошуршало. Я вздрогнула.
– Птица, наверное. Или змея, – усмехнулся Тимур. – Ну, журналист, что у тебя там?
Мне хотелось перебить Антона, попросить его не показывать письмо Ады. Это наше единственное преимущество. Если письмо окажется у них (а я была уверена, что именно для этого нас и заманили сюда), то нас просто столкнут вниз. Все подтвердят, что Антон любил гулять в темноте по склону, а я часто встречалась с ним ночью. Мы с ним станем еще одной легендой «Джунглей». Я чувствовала, что наверху кто-то есть. Но Антон заговорил так спокойно и уверенно, как будто бы крепко взял меня за руку.
– Мне пришло письмо. От Ады.
– Так, – Тимур вытер вспотевший от подъема лоб.
– Она написала, что все еще здесь. Ей нужна помощь.
– Когда тебе пришло письмо? – Тимур подошел поближе к Антону и протянул руку. – Ты уверен, что это ее почерк?
– Ее почерк трудно подделать.
– Это точно, – попытался рассмеяться Тимур. – Можно я прочитаю?
– Я не взял с собой письмо. Оно не здесь.
– Серьезно? Ты боишься нас?
Днем он казался самым слабым из всех нас. Наверное, даже Лина смогла бы его толкнуть так, чтобы он упал. Но сейчас худой темный силуэт Тимура, одетого в темно-синюю толстовку и черные джинсы («Чтобы не видно было крови!» – подумала я), сливался с чернотой ночи. Его лицо с острыми скулами и нахмуренными бровями, казалось, парило в воздухе. Размытые границы тела пылали угрозой, он как будто бы расширился до размеров ночи.
– Страховка, – все так же уверенно сказал Антон.
– Ну, ладно. Допустим, я поверил. Про историю спрашивать не буду. Это ты подкинул письмо. Значит, это ты был тем нудным романтиком, от которого она сбежала в Питер.
– Допустим.
– И почему же она обратилась к тебе?
– Какая разница, почему! Что с ней?
Тимур развел руками и издевательски сказал:
– Не знаю. Мы о ней давно ничего не слышали. Ну, знаешь: сбежала с серфером, шлет мамочке открытки…
– А что ты ответишь, если я отнесу это письмо ее матери? Полиции?
– Я скажу, что она не писала тебе это письмо.
– Почему ты так уверен?
– Потому что Ада мертва.
Глава 34. Гюстав Курбе. «Происхождение мира»
– Что? Что ты сказал?
Я испугалась, что Антон столкнет Тимура вниз, поэтому схватила его за руку.
– Я все расскажу. С самого начала. Присядьте. Это долгая история.
Тогда нас было пятеро: Адам, Миша, Забава и мы с Матвеем. Адам только-только прославился в узких, очень узких кругах и, конечно же, сразу снял квартиру в Питере. А мы прибились к нему, каждый случайно и со своей историей.
Тимур замолчал, как будто бы замечтавшись. Он прислонил голову к скале, как к окну в автобусе. Долго-долго смотрел на скалу у берега. Потом, дернувшись, продолжил:
– Кстати, я был первым, кто подружился с Адамом. Какое-то время мы даже были почти лучшими друзьями.
– Почти лучшими?
– Ну, я бы побоялся назвать его лучшим другом. Он всегда был выше меня. Просто Матвей… Мы были лучшими друзьями еще до знакомства с Адамом. У нас была классическая дружба. А с Адамом… С Матвеем мы были как будто бы родные братья, а с Адамом – духовные. Матвей – поэт, а я – художник. Я никогда не понимал, как можно так складывать слова. Не понимал проблемы поиска одного особенного слова. Мне нравилось читать про стихотворный процесс (обожаю это описание в «Даре» или в «Облаке в штанах» – вот это «выкипячивают из любвей и соловьев какое-то варево»), я любил слушать рассуждения Матвея, но не понимал его. Это был такой интерес… Как к космосу: вроде бы занимательно слушать, но все равно мое сознание не настолько широкое, чтобы принять все эти газовые шары без твердой земли, которые почему-то не рассеиваются в космосе миллионы лет, а выглядят на снимках NASA как резиновые мячики. Поэтому мне казалось, что и Матвею просто интересно слушать мои рассуждения о процессе рисования, но суть и глубину моих проблем он не понимает. А Адам – тоже художник. Первый свободный от всех предрассудков художник, которого я встретил. Первый хоть с каким-то именем, со своей выставкой. Мы понимали друг друга.
– Как вы вообще познакомились?
– С Матвеем мы от безделья попали на первый день работы выставки «Мои бывшие». Открытия выставок часто бывали бесплатными, да еще и с халявным шампанским и бутербродами. Тогда я год как окончил факультет церковных художеств в Свято-Тихоновском университете (после окончания сразу же сбежал в Питер) и считал, что классические каноны – это верх мастерства. Абстракционизм я не понимал, я же учился на реставратора (мой отец – священник, он хотел, чтобы я занимался реставрацией икон и фресок). Я ходил на такие выставки, потому что это модно. Нет, что-то во мне откликалось, но в целом я, с детства изучавший академическую живопись и по-провинциальному (хоть и учился в Москве) старавшийся изображать как можно достовернее, считал большинство современных творцов просто неумелыми. Но на этой выставке… У меня перехватило дыхание… Когда мы вышли на улицу и остановились у входа покурить, образы из его картин как будто бы пульсировали у меня в голове.
– Я хочу быть таким же, – сказал я Матвею.
– Концептуальным?
– Нет, яростным.
– Ты находишь эти работы яростными? – спросил меня Адам, который тоже вышел покурить.
Я разнервничался, так как никогда не вел таких разговоров. Обычно на подобных выставках мы шутливо изображали из себя интеллектуалов («Матвей, как вам цветовое
