и еще шесть девушек выбрал какой-то фабрикант, оптом, по двадцать марок за голову. Нас-то, советских, они с большей охотой брали: мы были дешевы, потому как за каждого, кого взяли, обязаны выплатить деньгу за рабочий день и на руки дать, только западному работнику – семьдесят пфеннигов, польским – пятьдесят, а нашему брату всего-то двадцать. Ясен-красен, кого им выгоднее в наймаки набирать. Пометили нам одежду на груди краской, согнали в барак и закрыли его на замок, а утром на работу под конвоем повели. Работали, конечно, и с немцами, и с чехами, но нас заставили носить специальные нашивки, что-то вроде лагерных треугольников. Это чтобы на производстве сразу было видно, кто есть кто. За немцами и чехами почти и не следили, а за нами надсмотр, значит, соответствующий был и наказание, конечно, особое. Проштрафившимся немцам только выговаривали, а нас даже за самые малые провинности по всей строгости. Опоздал на минутку или возразил начальнику – сразу в лагерь трудового перевоспитания, а кого-то могли и сразу в концлагерь. Но сейчас мне грех жаловаться на то время: я была жива, не голодала, смерть каждый день не грозила, что еще для счастья надо? Разве что одежки теплой не хватало. Наша-то быстро в негодность пришла, сменной не дали, и спали, и работали в той, в которой пригнали нас. А не спать в ней нельзя было: либо замерзнешь к чертовой матери, либо упрут. Потом уже приноровились: чтоб беречь свою одежу, брали старые мешки, делали прорези для рук и головы и натягивали поверх, как чехлы. Затем новое распределение было и я попала на ферму. Поначалу я там одна работала, помогала по хозяйству: и дрова рубила, и за скотиной ходила, и кашеварила, и убирала, и стирала. Хозяйка у меня хорошая была. Не обижала. Иногда даже отдавала то, что у нее с сыновьями с обеда оставалось. Ближе к покосу говорит: не справимся, помощь нужна на уборку. И она со старшим сыном поехала во Флоссенбург к коменданту. Написала ему прошение выделить заключенных для покоса: муж и брат на фронте, а она одна с малолетними сыновьями не справляется. И выделили. Тогда я впервые лагерных и увидала. Троих привезли, худые, серые, обритые, затравленные. Но за пару дней управились. И другим немцам, кто просил, тоже выделяли. В основном, конечно, старикам да женщинам, оставшимся без мужиков. К чему я это говорю: знают там на воле про нас, ясно? Все всё знают, но боятся нос свой совать в лагерные дела. Но как есть скажу: и я б сюда не совалась, будь я на их месте. Когда ты там, в чистенькой одежде, относительно сытенькая, спишь на постели мягонькой, с людьми по-человечески разговариваешь, свет белый видишь, воздухом вольным дышишь… Да? Тогда вот мы с вами, – Кася кивает на слушавших ее женщин, – без волос, грязные, вонючие, оборванные, больные, в струпьях и язвах, оголодавшие, с черными зубами, с пустыми глазами – вот мы такие действительно кажемся недочеловеками. И грешным делом, думаешь, может, и права партия со своей идеологией? Может, там и правда за колючей проволокой закрыли сброд какой-то опустившийся. А главное, думаешь: уж я не такая. А потом попадаешь сюда и понимаешь: все были не такие.

– Как ты сюда-то попала, Кася? – негромко спрашивает Зофка.

Кася горько усмехается:

– Дура потому что. Сошлись мы с хозяйским сынком. И я по дружбе сболтнула ему, что выправила липовые документы в Киеве. А он старшему рассказал, что я еврейка. Старший пригрозил, что донесет, коли я… коли не… – замялась Кася, нахмурилась, затем, будто бы рассердившись на саму себя, со злой твердостью выпалила, – коль не лягу с ним. Забавлялся он со мной часто. Иной раз и друзей приводил. Все вместе насильничали. С радостью издевались, с задором, гады ненасытные. – Снова Кася говорила без эмоций, без злобы и сожаления. – Но не то было самое гадкое. Однажды младший услышал, как терзают меня в сарае. Заступиться попытался. И старший ему в морду дал. А потом заставил… «Нечего, – говорит, – с еврейками церемониться, место знать должна». С тех пор оба братца забавлялись. Вскоре брюхатая я стала. Ноги начали отекать, уставать стала сильно, тело все напоминало о том, что беречь себя надо, звало к покою, приготовлялось к великому. А я разве могла помочь ему, когда работы только прибавлялось день ото дня? Когда совсем сил не стало, решила рассказать хозяйским сынкам, думала, хоть прекратят истязать, а работа – что ж, справлюсь. А они испугались, что мать обо всем догадается, и сдали меня. Приехали за мной, с фермы забрали, живот еще не вырос, так никто ничего и не узнал. Безгрешными остались два дитяти фермерских. А ребенка не осталось: так меня отходили на допросе, что себя еле собрала, какой уж там выхаживать то, что внутри, да и было б для чего… После отправили меня в лагерь…

Так переговариваются на закате полуголые женщины Биркенау. Никому не хочется возвращаться в барак. Так и сидят, пока над лагерем не раскидывается тихое звездное небо. Сидят и после сигнала отбоя, следя, чтобы свет прожекторов не задевал их. Сидят украинки, немки, польки, русские, француженки, гречанки, датчанки, голландки, бельгийки, шведки, итальянки. Все сидят под тихим звездным небом.

* * *

Колонны тянулись в лагерь после очередного рабочего дня. Унылые людские реки затекали в ворота и расплескивались по барачным поймам. Уставшая Ревекка с трудом переставляла ноги. Несмотря на то что сегодня их отправили в поля, она измучилась больше, чем на кирпиче. Солнце начало припекать так, что любая работа гнала семь потов из тела. От громкого лая Ревекка вздрогнула и подобралась. Едва не наступив на пятки узницы, идущей впереди, она тревожно оглянулась. Горячая пасть овчарки, рвущейся с поводка эсэса, была в считаных сантиметрах от ее ноги.

Заметив страх на лице заключенной, эсэс начал забавляться, то приспуская поводок, то натягивая его. Ревекка уже чуть ли не толкала женщину перед собой. «Ведь разорвет прям тут, на глазах у тысяч, разве кто-то что-то скажет…» Она еще раз оглянулась. Сзади послышались какие-то крики. Ревекка рискнула бросить еще один мимолетный взгляд назад. На ее счастье, надзиратель с овчаркой потерял к ней всякий интерес и отстал. Он с тревогой смотрел куда-то в сторону. Ревекка проследила за его взглядом, и глаза ее удивленно округлились: какой-то эсэс лежал на земле, к нему уже мчались другие охранники. Что случилось с этим зверем? Может, есть какая-то высшая справедливость и он издох прямо здесь, на месте? Замечательно бы было.

Ревекка со злой усмешкой отвернулась.

Похлебка была совершенно пустой, одна вода, поэтому можно было смотреться в нее, словно в зеркало. Ревекка уткнулась в котелок. Она внимательно изучала свое лицо – лицо старухи двадцати семи лет от роду. Глубокие складки пролегли от носа до опустившихся уголков губ, глаза были окаймлены неровной паутиной морщин, между бровями засели два излома от постоянной хмурости, и все части ее лица стремились к земле, будто стекали по черепу, обвисли, словно ей уже глубоко за семьдесят. И волосами нельзя было прикрыть это уродство, потому что не было их. Остался безобразный голый череп на потеху всему живому вокруг.

Ревекка словно не замечала, что все «живое вокруг» такое же безобразное и убогое. Она видела только себя, только свою былую красоту тихо оплакивала внутри, эгоистично не замечая, что раньше времени увяли и пожухли тысячи других, а сотни тысяч и вовсе обратились в пепел.

– Тебе говорю, дрянь! Жри немедля!

Ревекка подняла голову и растерянно уставилась на штубовую, нависшую над ней. Когда она успела провиниться?

– Что случилось? – вмешалась Кася.

– А ты лойферкой подрядилась? Языка у нее нет? Номер сверить надо, – штубовая снова уставилась на Ревекку – та испуганно назвала свой номер.

Штубовая кивнула и зло проговорила:

– Тебя переводят. Собирайся, у тебя две минуты.

– Куда? – спросила Ревекка дрогнувшим голосом.

– Куда надо, туда и переводят.

Ничего не добавив, штубовая развернулась и ушла. Ревекка с тревогой посмотрела на Касю. Та нахмурилась, ничего не говорила. Молчали и Зофка с Любой. Каждая знала, что в лагере не было перемен к лучшему.

– Где засветилась? – наконец напряженно спросила Кася.

Но по растерянному бледному лицу