нас. Со счета сбилась, сколько мы тряслись в тех вагонах. Без конца подсаживали новых. Фрицы по пути прочесывали целые деревни, хватали и двенадцатилетних, и тринадцатилетних! Если кто-то отпор хотел давать – всю деревню сжигали. Привезли нас в Мюнхен, загнали в амбар какой-то, а оттуда уже по группам стали развозить на грузовиках. Кого куда… Я до последнего в углу жалась, не знаю, чего удумала, надеялась, вдруг не заметят. Ухватили, конечно, и меня. По пути машина останавливалась и полицейские по одному, по двое выкидывали. Выкинули и меня с девчонкой-ровесницей – киевская, что ли, сейчас не упомню, Верой звали. Кинули нас прямо под ноги бауэру[88]. Жирный такой… На ферму нас привезли, за скотиной, видать, ухаживать. На ночь заперли в амбаре. Мы прижались друг к дружке, сидим на соломе, молчим, трясемся, а сил нет даже на плач. И горько, и страшно, и голодно, и холодно, и тоскливо по дому. Утром пришла женщина, длинная, худая, остроносая, в накрахмаленном чепце с кружевными тесемками, и велела за ней идти умываться. Повела в кухню для слуг, а там, девочки, прям посреди кухни ночной горшок стоит! Смердит страсть. Тоже мне Европа! Дала она нам стакан молока и кусок хлеба, следом бумагу протягивает, а там по-русски отпечатано: «Директива» за номером таким-то. Там сказано: трудиться будем столько, сколько потребует хозяин, и рабочий день не ограничивается… И законное право он имеет лупить нас. А поселить нас должен не в жилом доме, а в какой-нибудь конюшне или сарае. Остались мы одни, вмиг хлеб в молоко покидали и съели стоя, садиться ж нельзя было. Стоим ждем, никто не идет. Я гляжу – из соседней комнаты уголок пианино виднеется. Не знаю, что нашло на меня, девочки. На цыпочках прошла, едва коснулась, так рука вмиг все вспомнила. Как мама учила меня музыкальной грамоте… Открыла я крышку да начала тихонечко наигрывать. Бетховена, «К Элизе» – грустная, но страсть какая красивая! И поплыла я, глаза закрыла, а пальцы сами перебирают. Вдруг за плечо меня тормошит Вера – бауэр пришел. А я озираюсь и понять не могу, кто я, где я, что за жизнь страшная мне уготована… Смотрю: бауэр в дверях стоит и головой качает: «Русские и Бетховен, ничего не понимаю, что за черт…»

Умолкла Оксана. Продолжали женщины выбивать грязь из своих тряпок в котелках.

– А ты, Люба, русская?

– Да, – отвечала Люба, не поднимая головы.

И добавляет:

– Сама из Москвы. В плен попала во время обороны Севастополя.

– Так ты военная? – Удары по тряпке на несколько мгновений прекратились, все уставились на двадцатилетнюю наивную Любу, мужчину не знавшую, которую за ребенка тут почитали.

Люба кивнула и села, утирая потный лоб.

– Помню первый день, облачно было, – как всегда, тихо заговорила она. – Я только школу закончила, поступать в институт собиралась. С подружками сидели во дворе у себя в Большом Афанасьевском, заполняли друг другу альбомы, знаете, такие с пожеланиями, со стихами, рисунки там оставляли на долгую память. Тихо, мирно, наши дворовые мальчишки мяч гоняют, соседка наша, тетя Валя, белье вешает, старики со своим домино на лавочке… И вдруг – другая наша соседка. Выбегает из подъезда. Вся расхристанная, босиком, в одном халате, бежит к мальчикам и кричит: «Домой, Коля, быстро домой! Война!» Сына ее Колей звали. К вечеру папа и другие мужчины ушли. Папа, уходя, окинул так взглядом квартиру и сказал: «Как вернусь, стены надо будет перекрасить». Больше я его не видела… Потом мамуся отвела меня к себе на швейную фабрику «Клара Цеткин», они там круглые сутки шили шинели для наших солдат. Уже тогда заговорили про эвакуацию, но мамуся сказала: «Не поедем». Да я и не хотела: все девчонки из класса на фабрике остались, а я поеду, как же… Бывало, смена закончится, а мы не расходимся, обсуждаем новости с фронта. Прочитали в журнале «Огонек» про нашу великую снайпершу Ганиеву. Вот уж мы обзавидовались. Родину защищает, собственноручно фрицев из винтовки кладет, а мы что же? Кроме иголки с ниткой, в руках ничего не держали. Стали решать, как нам, сикухам, вчерашним школьницам, на фронт попасть. А на соседней улице открыли запись на курсы фронтовых радистов. Побежали записываться. Как сейчас помню, бегу и переживаю: не успею, не возьмут, мест не будет… Взяли, конечно. Три месяца я проучилась. Потом меня и мою подружку Варю отправили в Особый запасной радиобатальон – там мы прошли военную подготовку. Обе с отличием закончили. Когда клятву Родине давала, чуть сознание не потеряла от чувств. «Клянусь защищать мужественно, умело, с достоинством и честью, не щадя своей крови и самой жизни для достижения полной победы над врагом!» И вот – на фронт. Выдали нам по шинели, сапоги, походный вещмешок, а я вижу: бирка нашей фабрики! Сразу, знаете, какой взрослой почувствовала себя. Говорю Варьке: «Теперь другая там молодежь сидит, шьет для нас, воинов!» А самой только восемнадцать лет недавно исполнилось, воину. Варьку потом определили в воинскую часть особого назначения Третьего Украинского фронта. Ее я тоже больше никогда не видела и ничего о ней не слышала. Не до писем было. А меня – в Севастополь. Добралась до места назначения, отыскала свою воинскую часть, и почти пять месяцев в обороне. Все было: и за коммутатором сидела, и ползала по переднему краю под пулями и бомбами с железной катушкой на спине, соединяла разорванные провода, чинила линии связи. В мае сорок второго началось очередное наступление. Все улицы в баррикадах, кругом руины в дыму, пожарища, снаряды, непонятно, день или ночь. Кто не эвакуировался, те на баррикадах, и обороняться-то нечем, а не уходили – за спиной родные дома. Ползали по полю боя и старики, и женщины: они собирали у убитых патроны, гранаты, автоматы, пистолеты, передавали матросам и солдатам. И сами брали, отстреливались. Отчаянно стояли. Раненых жуть, от кровищи, открытых ран и костей в глазах рябило. В конце июня фашисты взяли Инкерман, потом Балаклаву, нас один залив от них отделял – в хорошую погоду видели этих тварей. Тут уж все, баста, нужно было уходить на последних кораблях и катерах. Бухта оставалась, через которую еще можно было эвакуироваться. Все туда потекли: и жители, и солдаты, и матросы, и сестрички, тянувшие на себе раненых, – святые женщины, перевязки делали прямо у орудий под шквальным огнем… И наши связистки. И я. У всех лица в копоти от пожарищ… А я еле шкандыбаю – в ноге осколок от снаряда, потому я в последних рядах. А впереди народ прет на причал, корабли высматривает. А причал, мать его, деревянный… Господи…

Люба перешла на свистящий шепот. Глаза, наполненные слезами, уставились в одну точку.

– Не выдержал причал… – Она вдруг крепко прижала ладони к ушам, будто пыталась заглушить какой-то шум. – Крики из воды были. Страшные. Взахлеб. Взахлеб, да, ведь практически все захлебнулись. Копоть сошла, все умылись, с чистыми лицами преставились. Ни один корабль не прорвался к нам в бухту. Мы, которые остались, развернулись и пошли обратно. Добрались до Камышовой бухты, там в скалах сидели почти пять суток без еды и воды. Прям под скалами и лежали, прятались. Над головами немецкие самолеты гудят – заглушают раненых. Жара, воды-еды нет, раны на солнцепеке пухнут, гноятся, у самых пропащих уже черви копошатся… Вроде думали, надо пробираться к Ялте, но никто не успел уйти – фрицы уже окружили нас. Прям сверху, над обрывом повылезали дула их танков, а с моря – катера с их автоматчиками. Как взяли в плен – не помню. Я в бреду была: нога распухла, загноилась, жар поднялся. Мне потом девочка одна рассказывала, что немцы ходили и расстреливали моряков, политработников, врачей, комиссаров и всех раненых. А меня наши с Божьей помощью как-то уберегли, хотя сами полуживые и обессилевшие. Везли нас в товарняках, забитых наглухо. Все там вперемешку были: раненые и здоровые друг у друга на головах. Жара, воздуха нет, воды нет, ничем не брезговали, некоторые раненые мочу свою начали пить. Вши, черви лютые в ранах. Помню одного: метался в горячке – у него бедро было ранено, осколком его задело. Не рана, а страшное месиво. Он, пока в уме был, выскребал оттуда червей и давил их… В конце совсем обессилел… А мне повезло сказочно. Рядом со мной оказалась медсестричка Анютка, Богом посланная, не иначе. Она до последнего находилась в госпитале в Инкермане – там ее