Шрифт:
Закладка:
Кася шепчет чужой крик как свой, глядя сквозь притихших узниц.
– А он глазками непонимающими в небо уставился – туда, где уже душа его была. А она как полоумная все трясла его, трясла. Так бы и трясла, пока старик какой-то, который тоже выбрался из-под груды, не оторвал ее от парня. Отвесил ей затрещину, чтоб она из полоумности вышла, и потащил прочь. Анна теперь никогда не рыдает: она про пределы человеческие много выучила. Видела, как травили куски хлеба и кидали их голодным детям и старикам под ноги. Видела, как загоняли в болота женщин и не позволяли из них выбираться. Так что… Шансы у Анны тут есть.
Кася авторитетно кивает и продолжает:
– Справа от меня Герта. Вот эта выживет, тут будь уверена. Вся ее семья вылетела в трубу: вначале мать с отцом, потом сестра заболела прямо перед селекцией, ну, там уже ясно, без шансов. А Герта рукастая и сметливая, это и спасло. Она уже давно по лагерям, потому опытная – попала в Равенсбрюк еще в самом начале. Рассказывала, по сравнению с нынешним тогда был курорт. Чистенькие бараки, коечки с бельем, которое регулярно меняли. Столы, шкафчики, туалеты приличные, умывальники, а уж пайки! Говорит, и колбасу давали, и маргарин был, и шпиг, и фруктовое пюре, и хлеб свежий. Болеть-то не от чего было, а если болели, так попадали в больничку, где еще лучше условия были. Работали они в пошивочном цеху в тепле, шили концлагерную форму, которую отправляли потом по всем остальным лагерям. Да не вручную, а на швейных и вязальных машинах! Говорит, не было ни зверств, ни измывательств. Так, бывало, получит кто-то оплеуху от надзирательницы или легкий пинок, не больше. Даже головы не обривали наголо. Герта сказала, до сорок второго даже смертные приговоры у них по пальцам можно было посчитать и каждое было целым событием. Это потом пошло-поехало, убивать начали пачками, но главное, пайки урезали! Видать, не в одночасье нацистское отродье стало зверьем. Поначалу, значит, еще помнили о том, что женщины мы, а не номера. А потом и всякое женское для них исчезло.
Кася умолкает. Опустив глаза, она разглядывает свои руки, словно хочет удостовериться, что они принадлежат еще женщине. Поднимает их, приближает к глазам и качает головой. Остальные тоже видят: нет, совсем не женские это теперь руки, а конечности какого-то высохшего насекомого. Кася опускает руки и снова смотрит на Ревекку.
– Еще одна была, – неожиданно вспоминает она, – вообще-то, она еще и есть, но это ненадолго. Агнесс зовут. Привезли ее с дочерью, но та в дороге совсем ослабла и здесь быстро в ревир попала. Агнесс на коленях в дверях ревира стояла каждый вечер, умоляла пропустить к дочке, но ее отгоняли. А организовать Агнесс ничего не умела, чтоб подкупить блоковых. До тех пор там стояла, пока не вынесли труп ее дочки и не швырнули на гору таких же. Агнесс как собака кинулась с воем. К ней тут же ауфзеерка – давай отгонять хлыстом. Покидали тела в грузовик, она за ним, воет. Ауфзеерка ее отгоняет – никак. Подскочил эсэс и – прикладом.
Кася вскидывает руку и со всего маха опускает, в ярости выпучив глаза, показывая, как было сделано прикладом.
– Агнесс еще жива, да. Но ненадолго. Скоро и ты научишься видеть, сколько человеку осталось…
Так вспоминает Ревекка, как поучали ее жизни в лагере.
А небо продолжает тяжело нависать над этим лагерем, обрюзгшее от дождевых туч. Серое, безрадостное, навевающее тоску на всякого человека, но самое прекрасное из того, что может видеть в этот момент Ревекка. А вокруг нее идет человеческая жатва. Ужас, безысходность, бессильная ярость и ненависть напитали все вокруг. Но Ревекка не замечает происходящего. Не здесь она. Только сильный толчок в бок выводит ее из оцепенения. И тут же чья-то рука тащит ее в барак, а чьи-то губы шепчут слова благодарности непонятно кому за то, что живы. Касина рука тянет, конечно же, и шепот ее же.
И вот она уже на нарах. Поблизости заливается слезами Люба, которую хлопает по щекам Зофка.
– Ну будет тебе, будет. Пронесло, радоваться надо. Успокойся ж ты!
– Я и радуюсь, – сквозь слезы бормочет Люба и заходится в рыданиях еще сильнее.
– Вот она, помадка-то! – победоносно сверкает глазами Зофка и подмигивает.
– А кому-то не помадка помогла, – Кася пристально смотрит на рассеянную Ревекку. – Эсэсовский доктор долго на тебя смотрел. Тут на нашу сестру так не смотрят. С чего ты такая спокойная была? Словно знала, что не грозит тебе сегодня…
– Я не знала, – пожав плечами, честно отвечает Ревекка, – уверена была, Касенька, что сегодня мой последний день: я ведь еле на ногах стояла.
Кася кивает, как будто соглашается, что по всем раскладам день этот должен был быть последним для Ревекки.
– И что же? Что ж доктор тот? – неопределенно спрашивает Кася. Сама не понимает, о чем именно следует спрашивать.
– Не знаю, Кася, не знаю. Первую он меня в расход должен был пустить, – снова честно отвечает Ревекка.
* * *
Весна накрыла лагерь внезапно. Но не ярким небом, набухшими почками, запахами прогалин, пением птиц. А тем, что отступили морозы и лагерная грязь снова вошла в свои права.
Закончилась вечерняя поверка, и измученные женщины поплелись в бараки.
– Опять сортиры закрыли, – залезая на нары, проговорила Зофка. – Блоковая говорит: на завтра уже вызвали команду из мужского, а сегодня – как хотите, хоть поверх накладывайте да прихлопывайте.
– Было бы что накладывать, – раздалось с верхней полки.
– Тьфу, мерзость, – сплюнула Кася.
Зофка усмехнулась.
– Зато у блоковой уже глазки масляные: поплыла, сука, ждет.
– Чего ждет-то?
– Да есть там один молоденький полячок в ассенизационной команде. Во время работ всегда в ее камору пробирается, пока эсэсовская гадина не смотрит. А блоковая потчует его маргарином и картошкой из наших пайков…
– Только ли потчует?
– Да уж не только. За известную ласку харчи наши отдает. Ей-то хорошо: с волосами и в одежде приличной на человека похожа, на такую мужики смотрят. Не то что на нас, лысых образин.
– Ерунда! За лук и картошку тут и на лысую образину будут смотреть как на самую раскрасавицу, – со смешком заверила Кася. – Не переживай, Зофка, волосье отрастет, а платье-туфли – дело наживное. Внешне-то из образины в красавицу легко перемениться, а вот внутренне…
– Если б у меня были лук и картошка, уж я бы мужику за ласку не отдала, – мечтательно проговорила Люба. – Вот еще, дурость какая!
– Да когда у тебя их вдоволь…
– Сегодня вдоволь, а завтра кукиш, – стояла на своем Люба.
– У Инги и завтра будет, и послезавтра. У таких тварей всегда все будет. – И Кася злобно сплюнула в проход.
– И все равно не понимаю: как тут можно добровольно еду отдавать ни за что? – не унималась Люба.
Кася с Зофкой насмешливо переглянулись. Но ничего не сказали.
– Это потому, что ты мужика еще не знала, совсем еще девочка, не успела в нормальной жизни обабиться, – раздался голос с верхних нар, вслед за которым показалось и лицо, изрытое оспинами. – Иногда такая боль сердечная прихватит, так мужское плечо хочется ощутить…
– Костлявое… – хмыкнул кто-то снизу.
– Да хоть бы и костлявое, – она протяжно вздохнула. – Чтобы сказал с жаром в самое ушко: «Я тебя спасу, никто больше не тронет тебя». А ты на минутку и поверишь… – Она прикрыла глаза, представляя. – Неизвестно, сколько мне еще жить, и так хотелось бы…
И всем было понятно, что хотелось ей хоть мимолетного ощущения опоры, ощущения любви, пусть и покупаемой за кусок хлеба и овощ. И всем хотелось того же. Кроме совсем еще молодой Любы, ничего в этом не смыслившей.
– Ой, да ладно. Не для любви это место, – отрицательно мотнула головой Кася, но вышло так, будто сама себя уговаривала, – а для ненависти.
– Но ведь умудряются же и тут любить, – упрямо сказала Зофка, – даже в аду.
– Холера, ну какая тут любовь?! Когда не каждый день есть силы до сортира добрести? Если только возня вроде Ингиной с ее туалетным дружочком!
– А вот и не ерунда, – тут же вскинулась Зофка, – все знают, что у Малки-лойферки[87] настоящая любовь с Эдеком!
– Это который механик, что ли? Поляк?
– Он самый.
– Так она ж его старше лет на шесть, – удивилась Люба.
– Глупая ты. Думаешь, это главное
