Шрифт:
Закладка:
Ревекка уставилась в темноту.
– Говоришь, будто по написанному, – сказала Ревекка.
– Может, по написанному и говорю… Читала кое-что. И еще одно было там написано: человек обязан быть счастливым. А если несчастлив, то виноват перед собой и Богом[84]. Вот и все, в чем мы виноваты. А дальше сама размышляй.
– Говоришь складно, но только здесь на черта мне разум, скажи, пожалуйста? Если я одна буду жить по твоей истине или вдвоем с тобой, да хоть бы и всем бараком, а весь остальной мир как жил, так и будет жить? Разве будет в этом смысл? Только страдать ни за что будем.
– Ни за что?
– А за что?
– Ну вот потому и будем страдать, что истину «ничем» называем и страдать за нее не хотим. А что, боишься жизнь свою сытую и благополучную сломать, если начнешь жить по правде? – насмешливо спросила женщина. – Конечно, всегда проще поступать как все. Да только хоть весь мир делай что-то, а если оно неверным будет, то в разумном человеке всегда сомнение родится. А родится сомнение – размышляй дальше, копай эту мысль так глубоко, как только можно, и только после этого решай: делать вместе со всеми или нет. Слушай разум. Сегодня твой разум противится, а завтра второй такой найдется, послезавтра третий, а потом вся толпа засомневается и прозреет. Потому что голос разума изничтожить нельзя. Понимаешь, это не твое собственное, а всего мира сразу! А запутался человек рядом – так помоги ему. Без упрека, поняла?
– Что ж, просто по разуму своему жить, выходит? – спросила Ревекка.
– Не просто.
– И что ж еще?
– Не просто это, говорю. Было бы просто, уже б жили в благодати, а раз мы с тобой в говне да гное по самые уши и страшимся в трубу вылететь, значит, непросто это пока еще для нас.
И женщины умолкли, уступив время и место стонам больных и шуму с крыши, по которой отчаянно бил оторванный кусок толя, треплемый на ветру.
* * *
Воровато озираясь, Кася вошла в ревир. Она хотела проскользнуть мимо санитарки, чтобы сохранить добытое с таким трудом, но та уже поджидала ее. Ничего не говоря, Кася вытащила из-за пазухи луковицу и отдала ее.
– Кто рожу-то раскрасил? – торопливо убирая овощ, спросила санитарка.
– Кто надо, тот и раскрасил. Что слышно?
– Завтра чистить будут, забирай свою, иначе в расход пойдет.
Измотанная постоянными организациями[85] и страхами, Кася хмуро кивнула.
Ревекка с грустью посмотрела на новые синяки на лице Каси:
– За взятку?
Кася отмахнулась, но Ревекка не отставала:
– Нет, ты все-таки расскажи.
Из-за сильной усталости пыл и былая твердость молчать в Касе истаяли. Она пожала плечами:
– Возле кухонного вчера решила покараулить вместе с гречанками.
– Так это они тебя так?
Кася усмехнулась и тут же поморщилась от боли: губа была разбита.
– Попробовали бы они.
– Так кто же?
– Да кто-кто, какая разница?
Ревекка молчала. Кася вздохнула и продолжила:
– Пока доходяги рылись в отбросах, я с нормальными ждала. Подъехал грузовик, начали разгружать овощи. Когда старший отвернулся, мы к грузовику, каждая схватила, что первое попалось, и наутек. А у меня жадность взыграла. И лук ухватила, и пару картофелин, и морковку! Тут как заорет кто-то из кухни, я за гречанками к хозблокам, там темно. Да только дура я, не догадалась, как они, на дело босиком идти! Эти по грязи шлеп-шлеп – и в дамках, а у меня одна колодка застряла, вторая, ковыряюсь, и вдруг как шандарахнули по спине. Я прямо там в грязи и прилегла. Кто уж меня лупил из кухонного, не знаю, не видела, но благодарна ему сильно. Эсэсам не донесли. Очухалась без овощей, знамо дело, уже хотела вставать и тащиться к себе несолоно хлебавши, и что думаешь? Нащупываю в грязи рядом с собой луковицу! Уронила, видать, а в темноте и не заметно. Только спрятала ее, собираюсь вставать, а тут и вторая прямо под рукой.
Кася, победоносно сверкая глазами, смотрела на Ревекку. Оглянувшись и убедившись, что за ними никто не наблюдает, она запустила руку под платье и вытащила еще одну луковицу, засиявшую в глазах девушек, словно золотое руно.
– С подгнившим бочком я отдала той, а нам, смотри, какая красивая досталась! Твердая, сочная, хрустеть будет!
Они склонились над луковицей, которую Кася держала на ладони. Крупноватая, правильной формы, в гладкой золотистой шелухе – казалось, от нее шло какое-то свечение, не позволявшее уничтожить ее. Ревекка почувствовала, как рот наполняется слюной. Сглотнув, она продолжала неотрывно смотреть. Наконец они не выдержали. С осторожностью Кася сняла с белоснежной головки золотистые лепестки и протянула луковицу Ревекке, но та покачала головой:
– Вначале ты.
Кася откусила сбоку и закатила глаза, с наслаждением пережевывая сочную луковицу.
– Ох… как сладко!
Больше Ревекка не могла терпеть. Она выхватила из рук подруги лук и сделала то же самое. Делая по маленькому укусу, они передавали луковицу друг другу, пока не осталась крохотная сердцевина. Разломили ее пополам и проглотили.
Наслаждаясь послевкусием жгучего лукового сока во рту, Ревекка произнесла:
– Бедовая ты, Кася. Могла бы уже сегодня в штрафной спину гнуть или того хуже. У них разговор короткий, сама знаешь. Не стоило оно того.
– Как это не стоило? – искренне удивилась Кася. – За такое можно было бы.
Она тщательно облизнула губы.
– И этой непонятно за что второй лук отдала, – с еще большей грустью проговорила Ревекка, представляя, как было бы чудесно съесть сейчас и вторую луковку, пусть и с подгнившим бочком.
– Очень даже понятно, – твердо произнесла Кася. – У нее ушки на макушке. Шепнула, что уходить тебе отсюда надо. Она все пометки в своих бумажках сделает. Нельзя тут больше отсиживаться, Бекки. Сможешь с силами собраться? Я помогу. А там блоковую подкупим, чтоб не выгоняла тебя пока на работы.
Ревекка молча кивнула. Они начали обсуждать план на следующее утро.
Кася еще раз нащупала картофелины под платьем. Три больших твердых корнеплода приятно оттягивали ткань. Как же хотелось оставить их себе! Какую вкусную похлебку можно было организовать, главное, воды достать, а там – в котелок и в печурку… Вздохнув, Кася постучала в комнату блоковой и, не дожидаясь ответа, приоткрыла дверь. Толстая Инга лежала на койке, покрытой теплым стеганым одеялом, под спину она подложила две настоящие подушки в настоящих наволочках – следила «за порядком в блоке». Но Кася не смотрела на нее, взгляд ее прилип к столу, на котором громоздились ломти хлеба. Больше половины были уже покрыты плесенью. «Стерва», – внутри у Каси все сжалось от бессильной ярости. «Даже сжирать не успевает», – с болью подумала она. Рядом на жирной бумаге лежали маргарин и несколько кусков колбасы из перемолотых мясных обрезков, жил и костей. Кася сглотнула и с трудом отвела взгляд от еды.
– Чего приперлась? – лениво проговорила Инга, наслаждаясь реакцией Каси на хлеб.
Она только что поела и была настроена миролюбиво.
– Дело есть, Инга, – проговорила Кася и вошла, прикрыв за собой дверь.
Инга привстала и с насмешливым презрением посмотрела на Касю.
– Ну?
Кася подошла ближе.
– Завтра одну из наших из ревира выпускают, но она еще шибко слабая, на работах быстро ноги протянет. Разреши ей после поверки вернуться и отлежаться на дальних нарах. Ни звука от нее не услышишь, не пикнет, слово даю.
Инга откинулась обратно на подушки и покачала головой с таким видом, будто не верила, что у нее в самом деле решили попросить о подобном одолжении.
– Ну и чума же ты… Подставить хочешь? Делать мне больше нечего! Всякому отродью позволять отлеживаться в своем бараке. На работы попрет как миленькая, а подохнет – значит, туда и дорога.
– Инга, не просто так прошу, – торопливо проговорила Кася.
Подойдя ближе, она вытащила из-за пазухи три картофелины и показала их блоковой, но отдавать не спешила.
Та посмотрела, усмехнулась и пожала плечами.
– Нашла, чем торговаться. Жратвы у меня вдоволь, – и она кивнула на стол, – за нее подставляться не буду.
– Жратвы, может, и вдоволь, – не стала спорить Кася, – да овощей нет и не предвидится. Хлеб, маргарин и колбасу из наших паек ты
