чтобы тут же в газ». Ревекка беспомощно огляделась. «Бежать из ревира, сию же секунду выбираться, в рабочие бараки, на аппель, на работы в поля, на щебень, на рытье канав – куда угодно, только не попасться на глаза этому чудовищу в белом халате. Только не селекция, только не в газ, ведь едва-едва выбралась из тифозного ада – и ради чего?» Все вдруг показалось преодолимым: и щебень, и канавы, и аппель – все, кроме газовой камеры. Ревекка лихорадочно соображала: «Выскользнуть из барака и прямиком в амбулаторию, сказать, что здорова, и прочь из ревира». Она даже приподнялась, чтобы попытаться слезть, но в этот момент санитарки замерли и вытянулись, опустив руки по швам. Ревекка в отчаянии откинулась на спину.

Первой в барак вошла надзирательница, а за ней тот, кто вызвал переполох. Ревекка неотрывно смотрела на его красивое гладковыбритое лицо. В его темных глазах не было привычного равнодушия или презрения: он разглядывал притихших женщин с интересом. Медленно шел по проходу, неторопливо скользя взглядом по нарам, на которых лежали обезображенные узницы, едва дышавшие от страха и нервного напряжения. Сейчас Ревекка пожалела, что ей досталась полка на втором этаже, самом просматриваемом. В эту секунду ей захотелось спрятаться в сырой норе нижнего яруса, куда не проникали ни свет, ни свежий воздух, где трупы могли лежать сутками, и если недовольная соседка не вытолкнет тело в проход, то его никто и не заметит. Ревекка почувствовала, как ладонь Зельды в ее руке обмякла. Ревекка поняла, что та окончательно потеряла сознание от нервного напряжения. Что ж, хорошо ей, Ревекка же продолжала смотреть затравленным взглядом на приближавшуюся фигуру. За врачом семенила санитарка и услужливо рассказывала:

– Иногда от голода жрут собственные бинты, которыми перевязываем увеченных на работах. Иной раз видишь: лежит, смачивает слюной и жрет. Лупишь по рукам, по щекам – никакой реакции: как жевала, так и жует. Понятное дело, уже конченые, зачем же тратить на них больничный бюджет…

Ревекка отвернулась и уставилась в потолок. Боковым зрением она видела тень, скользящую по проходу. Неожиданно тень упала на нее и замерла. Ревекка почувствовала, как сердце затрепыхалось где-то в горле. На лбу выступила испарина. Она продолжала неотрывно смотреть на грязные рассохшиеся доски над головой, моля, чтобы тень двинулась дальше.

– Ваша соседка мертва?

Мертва была сейчас Ревекка – от страха, а та лишь потеряла сознание. Ревекка даже не заметила, что к ней обращались на «вы».

– Она без сознания, – откуда-то издалека Ревекка услышала свой ровный голос без каких-либо эмоций.

– Давно?

– Да. Уже минуты две.

– Значит, едва я вошел. И что ж, две минуты, по-вашему, это давно?

– Минута жизни там, где сама жизнь ничего не стоит, – срок очень долгий.

Ревекка нутром чуяла, как поражены соседки по нарам дерзости ее слов. Но они сорвались с губ прежде, чем она успела обдумать свой ответ. Она по-прежнему боялась посмотреть на эсэсовского врача и отвечала, уставившись в потолок.

– А с вами что?

– Я совершенно здорова.

– Тогда что вы делаете в больничном бараке? Прячетесь от работы?

– У меня был тиф, но мне удалось справиться с болезнью. Я готова покинуть этот барак сию же секунду и вернуться к работе.

Мужчина в форме усмехнулся.

– Я рад, что мое появление подействовало на вас исцеляюще.

– А как может быть иначе, когда сам бог явился, – и снова слова вырвались прежде, чем Ревекка успела осознать их.

Но не столько смысл этих слов был страшен, сколько тон, которым они были произнесены: они были пронизаны жгучей ненавистью, которую она не сумела скрыть. Доктор пристально смотрел на нее. Так исследователь смотрит на свою лабораторную крысу, которая вдруг выделилась.

– Значит, бог, – словно подначивая ее, с интересом проговорил доктор.

Ревекка очень медленно опустила голову, так медленно, что он не сразу понял, что это был утвердительный кивок. Она словно выгадывала себе время на жизнь, так как знала, что после сказанного жить ей теперь вряд ли позволят. В этом месте чудес не бывало.

– Какое оно, счастье богов нового мира?

Слова лились сами собой, обтекая фильтр разума.

Она повернула голову и впервые глянула ему в глаза.

– Скоротечное, – немного подумав, лаконично ответил он. – Так вы считаете, что мы всесильны, как боги? Прекрасно. Именно так вы и должны считать.

Ее словно что-то гнало. Прямиком в печь.

– Нет у вас ни совести, ни сострадания. В этом и есть ваша сила, потому и захватили полмира. Да в таком всесилии мало чести.

Доктор понимающе кивал, глядя на нее так, будто они вели неспешную задушевную беседу в гостиной за чашкой чая.

– Я вижу, вы человек мыслящий, – усмехнулся он, – но совершенно не знакомый с обстановкой на фронте.

– В местах, подобных этому, мыслящим быть худо. – Слова про фронт ускользнули от сознания Ревекки.

– Что ж так? – услужливо поинтересовался доктор.

– Когда думаешь, то сложно молча смиряться. По дурости хочется бороться, чтоб изменить. Но ничего нельзя изменить.

– Почему вы считаете, что нельзя?

– А разве можно, когда все вокруг согласились? Смиряются и выживают как могут.

– Будьте снисходительнее. Так было всегда, и так будет впредь.

Он добавил чуть тише, не побрезговав наклониться к ней ближе:

– Главное, не перегнуть нам палку.

Ревекка зачарованно глянула в самые его глаза, оказавшиеся вдруг так близко, и прошептала:

– Ее не просто перегнули, она с треском разлетелась… Да, все неизменно. Ничего тут нельзя изменить.

Ревекка снова отвернулась, так как не могла больше выносить его любопытного взгляда, под которым ощущала себя диковинной зверюшкой на потеху.

– Не бойтесь, – неожиданно проговорил он, ошибочно истолковав ее движение, – на вас я не укажу. По крайней мере, не сегодня. Слишком редкий экземпляр для общества.

– Общество… Нет его больше, осталось одно стадо. И здесь и там, за колючей проволокой. Стадо, умирающее по приказу, и стадо, убивающее по приказу. Осталось лишь одно звериное – выжить любой ценой.

– Поразительно, – пробормотал доктор и тут же затряс головой, – продолжайте, эта тема, знаете ли…

Ревекка смотрела на него как на чумного. Она вдруг ощутила давно позабытое – отсутствие страха. Она ничего не боялась, просто ощущала именно себя: больную, уставшую, измученную, голодную, однако себя, а не липкий комок ужаса, которым стала в лагере. Но она продолжала говорить. Не потому, что он приказал, – это стало ее личным волеизъявлением. Она хотела говорить в лицо эсэсу все, что думалось ей о происходящем, и она говорила.

– Если и укажете на меня – не самый плохой выход. Сил уже нет на борьбу, хочется все закончить. Хоть и не для того мы явились на этот свет…

– У нас несколько иная точка зрения на то, зачем вы явились на свет… Я никак не могу уяснить, революционер вы или смиренная в действительности, – задумчиво протянул он, сузив глаза.

– Решай сам, эсэс, – грубо произнесла Ревекка. – Есть во мне противление или нет. Однажды на пересылке я увидела, как одна девочка попыталась убежать. Ее мать умирала и уже не могла удержать ее. И девочка шмыгнула мимо охранника, но он догнал ее и начал снимать с плеча винтовку. Девочка бросилась ему в ноги, целовала сапоги и плакала. Просила прощения за то, что захотела на свободу. Просила не убивать ее. «Что ты, глупышка, я только сделаю так, что ты больше не сможешь убежать». И он прострелил ей обе коленки. Я до сих пор слышу тот детский вой. Я отвернулась и молчала тогда. Но, видя такое, человек не должен молчать. Все молчали. Но говорить я буду только за себя. Я вернулась тогда от человека к животному. Человеком больше зваться права не имею. Вот и вся моя лагерная революция. Была, да вышла за пайку.

Красивый доктор задумчиво посмотрел на лежавшую без сознания Зельду, затем скользнул невидящим взглядом по притихшим женщинам на соседних нарах.

– Судя по тому случаю на пересылке, ваш инстинкт самосохранения на отличном уровне. А вот скажите мне, что для вас самое сложное в лагере: еда, работа, побои, страх за близких? Я, видите ли, ученый, – он усмехнулся. – Мне важно знать.

Ревекка посмотрела на него с откровенным презрением. Будто какую-то сдерживающую плотину внутри нее прорвало.

– Когда знаешь, сколько осталось, то дотерпишь до нужной черты! А когда