Шрифт:
Закладка:
Осыпая проклятиями больную узницу, санитарка пошла прочь.
– Это Ганка, варшавянка, бывалая, – прошептал кто-то кому-то, – уже который раз прячется от селекции в трупах. Почти три месяца кантуется тут без аппелей.
– Как это в трупах? – в ужасе переспросил кто-то.
– А вот так, скидывает рубашку и голая на них падает. И не отличить от дохляков.
Голос затих. Были слышны удалявшиеся шаги санитарки. Когда они совсем стихли, тот же голос произнес:
– Мы тут все уже давно как трупы.
* * *
На следующий день у Зельды поднялся сильный жар, она металась на досках, раскидывая в стороны мокрые потные руки, то и дело ударяя Ревекку, но той было все равно. Лучше так, чем расспросы про визит эсэсовского врача. Ревекка боялась не только говорить об этом, но даже вспоминать. Тем не менее ее сознание раз за разом предательски прокручивало в голове не только каждое слово, сказанное доктором, но, что страшнее, каждое ее слово. Какая муха ее укусила, что она сподобилась на такую страшную глупость? Придя в себя от ее наглости, он, верно, уже распорядился, чтобы ее отправили в газ. Ревекка знала, что в глазах любого эсэса за ту дерзость, что она себе позволила, она заслуживает самого сурового наказания. За ней все еще не пришли лишь по одной причине – хотят, чтобы она подольше мучилась перед неминуемой смертью. А что может быть более мучительным, чем последние осознанные мгновения перед неизбежным, страшным и окончательным…
По проходу шла санитарка, отмечая умерших за ночь.
– Эй, чокнутая, твоя готова?
Ревекка растерянно повернула голову. Погруженная в свои безрадостные мысли, она не сразу сообразила, чего от нее хотела эта уставшая и раздраженная женщина. Ревекка повернулась к Зельде и приложила палец ей под нос.
– Дышит еще.
– К утру откинется как пить дать… Впишу, пожалуй.
И санитарка пошла дальше.
Вечером снова пришла Кася. Скользнув взглядом по пустым ярусам, она нахмурилась.
– Селекция, – тихо пояснила Ревекка.
Кася вздрогнула и обхватила себя руками, словно налетел промозглый порыв ветра. Ревекка вдруг зашептала с неожиданным жаром:
– Господи, ну почему так сильно жить хочется, Кася, скажи? Ведь не жизнь же это… – болезненно выдохнула она. – Уже бог с ней, со свободой. Она миф. Не существует. Я ее не знаю. Только хочется, чтобы не били, не трогали, не истязали, забыли бы обо мне в этом бараке. Готова гнить, лишь бы не в газ. Кто б сказал мне, что и к такому можно привыкнуть.
– А что ж такого? Человек – самая приспосабливающаяся скотина, – с тихой горечью в голосе проговорила Кася. – В природе всякая букашка стремится выжить, и мы такие же букашки.
Умолкнув, Кася кинула взгляд на нары, на которых совсем недавно лежала узница с флегмоной. Та, которой так легко было обещано, что она еще поставит на ноги своих сыновей. Нары были пусты. Кася тяжело вздохнула. Вытянув шею, она посмотрела на Зельду, метавшуюся в бреду:
– Что твой сральный аппарат, живет еще?
Они поговорили еще немного, но про разговор с доктором Ревекка не проронила ни слова. И вскоре Кася заторопилась обратно. Напоследок виновато произнесла:
– Сегодня ничего не удалось организовать, прости. Завтра дело будет, витамин достану, верняк.
– Не надо, Касенька, а если все же достанешь, то сама съешь, сюда не неси. Я уже окрепла, мне и не хочется. Не неси сюда, слышишь?
Кася кивнула. Обе понимали, что если Кася все же принесет, то у Ревекки не достанет сил отказаться.
На выходе Касю перехватила санитарка.
– Если за свою доходягу переживаешь, так скажи ей, чтоб проваливала отсюда любыми путями. Слухи ходят, что проредить собираются в ближайшие дни.
Кася опешила:
– Только что ж была селекция, она мне сама сказала. Вон сколько коек пустых.
Санитарка покачала головой.
– Не селекция это была. Так, зашел развеяться.
– Когда будет? – хмуро спросила Кася.
Санитарка приблизилась почти вплотную и выразительно посмотрела на нее.
– Давно ты мне ничего не приносила, а я по-прежнему пускаю тебя, рискуя головой. Не за красивые глаза, вестимо, тем более, они у тебя страшные, как моя жизнь.
Кася зашипела в ответ:
– На себя бы посмотрела, королева вшей да блох, повелительница горшков. Завтра принесу… Слово даю. Либо морковь, либо картофель.
– Луку бы, – протянула санитарка.
– Всем бы луку, да где ж его взять? Так говори уже: когда?
Санитарка вздохнула и доверительно зашептала:
– Тиф косит всех подряд. Сегодня освободили койки, завтра снова все забиты будут. Новые прут и прут. Потому Зубатая распорядилась ускорить издыхание старых, смекнула? А у меня половина и шагу ступить не способны, их разве что на телеги покидать да отвезти. Велели, короче говоря, как в прошлый раз: печки не топить, одеяла забрать да все двери на два дня нараспашку. Тогда к исходу второй ночи половину выкосило. В этот раз, сказали, так же делать будем…
– Будете, – со злостью выдохнула Кася, – куда ж денетесь. Зверье приказало, вы и будете. За лишние пол-литра супа-то. Без таких, как вы, зверье не справится.
– Будто по своему желанию, – привычно огрызнулась санитарка. – Что прикажут, то и делаем, иначе всем худо будет. Тебе бы предложили мою должность под крышей, отказалась бы? Первая бы побежала.
– Не отказалась бы, – подумав, честно согласилась Кася, – но предложили тебе, суке, потому и глотай теперь. Не все ж коту масленица.
Санитарка внимательно посмотрела на нее исподлобья. Повела губами из стороны в сторону и сплюнула сквозь зубы, не глядя на пол.
– А ты давай попробуй сама пойти против приказа эсэса! Смелая выискалась. Сама-то хоть пальцем пошевельни поперек ему! Только и горазда, что на мне злость вымещать, все вы такие. Ну и вымещай, я не гордая. Лук, главное, чтоб носила исправно, революционерка сраная!
И санитарка зло расхохоталась. Кася поняла, что еще секунда, и она вцепится в постылое лицо, заходившееся в дробном прерывистом смехе. Сжав кулаки, она отвернулась и заторопилась в свой барак. Нужно было успеть вернуться до отбоя, а еще предстояло придумать верняк, чтобы раздобыть витамины.
* * *
– Суббота сегодня, – тихо раздалось в темноте.
Ревекка узнала голос женщины с длинными ресницами.
– И что с того? – грустно спросила Ревекка.
– Ничего. Думала, ты… а, ладно… Ну не чтишь, значит, субботу.
– Я субботу любила только потому, что по субботам нянька водила меня за мороженым в кафе. Ты мне опять про веру начнешь говорить? Тяжело мне твои слова сводить с тем, что вижу на деле… Лагерь у меня, – сказала Ревекка. – Только тут и узнала, зачем мама с папой меня всю жизнь звали Ребеккой, на немецкий манер. А лагерь напомнил, что я Ревекка.
– Так и у меня он, лагерь-то. А что ж сама доктору столько наговорила про веру?
Ревекка и сама не знала, зачем она это сделала.
– Думаешь, они там, на воле, все счастливые? – снова спросила женщина. – Мы тут хоть страшные и полумертвые, а может, поживее их будем. Ведь мы радуемся и благодарим за каждый новый день, за каждый вдох.
– Они там на свободе по-другому думают. Что-то к нам сюда никто не рвется за познанием этой великой истины, – с едкой и насмешливой горечью сказала Ревекка.
Лысый череп закачался в темноте – женщина отрицательно мотала головой.
– Они там, бывает, и вовсе не думают. Только как свои похоти утолить, как отомстить, как побороть. Все ты верно доктору сказала. Было у людей размышление, да все вышло.
Глаза Ревекки привыкли к темноте, и благодаря блеску луны, пробивавшемуся сквозь щели барака, она уже различала лицо женщины и безотрывно смотрела на него. Изможденное, осунувшееся, но вдруг такое прекрасное в своем спокойствии и мудрости.
– Поняла теперь, про которую веру я говорила? Вера в разумное. Она и есть свет. Все мы наполнены им от рождения. Да потом гасим часто. Но через кого бы он ни передавался, назови того хоть Моисеем, хоть Христом, хоть Мухаммедом, хоть Буддой, хоть абсолютным разумом, а общий он… Истина все равно одна. Толкователей только много. И толкователей толкователей… А на кончике всего – мы. Получаем уже то,
