Шрифт:
Закладка:
– На сей раз не проскочу, – чуть ли не плачет она.
Она лезет на нары и роняет лицо в ладони. Зофка молча потрошит тюфяк и достает из него крохотную коробочку. Ревекка и Кася в недоумении смотрят. Ничего не говоря, Зофка открывает и осторожно мажет на палец содержимое, затем поворачивается к Любе.
– Не реви, смотри на меня.
Люба поднимает заплаканное лицо и недоуменно смотрит на Зофку, та пальцем быстро красит ей губы, затем делает два мазка по щекам и размазывает – получаются вполне себе румяные щеки.
– Вот, уже и не доходяга, – усмехается Зофка.
– Откуда у тебя помада? – пораженно спрашивает Кася.
– Откуда надо, – коротко отвечает Зофка и протягивает коробочку Касе и Ревекке, строго добавляя: – По одному мазочку, без перебора.
Девушкам повторять не нужно. Каждая старательно красит бледные губы, затем щиплет себя за щеки, чтобы прилила кровь. Многие с завистью смотрят на Зофкину коробочку, но она больше ни с кем не делится. В бараке появляется Инга.
– Одежду оставить, голые на улицу! Разобраться по пятеркам!
Голос у нее напряженный, привычного издевательства нет. Хотя селекция ей не грозит, этот процесс и в нее вселяет ужас. Вот она еще видит живых женщин, орет на них, издевается над ними, а к вечеру они – дым над лагерем.
Ревекка крепко держит Касину руку, на улице еще раз напоследок сжимает ее ладонь и отпускает. Зофка и Люба становятся позади них. Сотни пятерок уже маршируют в баню, где намечена селекция. Какая-то женщина, обезумев от страха, припадает к стене барака и не шевелится. Очевидно, от испуга у нее отнялись ноги. К ней медленно подходит эсэс, поигрывая хлыстом. Судя по выражению его лица, его забавляет состояние женщины, парализованной одним лишь его видом. Подойдя ближе, он окидывает ее взглядом и приказывает:
– Пошла!
Видно, что женщина и хотела бы последовать приказу и присоединиться к остальным перепуганным узницам, заторможенно шагающим через кучи гниющих отбросов, но ноги по-прежнему отказываются повиноваться. Ревекке было знакомо это ощущение животного ужаса, лишавшего всех физических способностей, превращавшего ноги в вату и орошавшего спину холодным потом, когда в голове лишь плотный вязкий туман, не позволяющий мыслить здраво. Женщина загнанно смотрит на эсэса. Он улыбается, и в глазах ее мелькает надежда. Она уже пытается шевелить ногой, чтобы сделать шаг, но в этот момент он неожиданно замахивается и стегает затравленную узницу хлыстом. Тонкая кожаная полоска молниеносно щелкает в воздухе, и обезумевшее лицо женщины располосовано на две части. Красная линия быстро ширится – и уже через несколько секунд все лицо залито кровью. Эсэс разворачивается и медленно идет прочь, продолжая поигрывать хлыстом. Ревекка отворачивается и смотрит в небо.
Из ближайшего барака раздается крик. Этот крик становится все громче. Наконец, не сдерживаемый более стенами барака, он вырывается наружу и несется над лагерем, окатывая очередной волной ужаса лысых существ, марширующих к бане.
– Это еще что? – возмущенно спрашивает Инга.
На руках у штубовых висит рыдающая узница, не желающая идти. Штубовые ставят ее на землю, но она подгибает ноги и валится в грязь, захлебываясь собственной слюной и соплями.
– Пряталась, – объясняет штубовая, пытаясь в очередной раз поднять заключенную, – залезла внутрь тюфяка… Вот же ж грязная тварь! – вдруг разражается бранью она и выпрямляется.
Под узницей растекается лужа. От ужаса она обмочилась.
Ревекка снова отворачивается. Поднимает лицо и опять смотрит в небо. Понимает, что в этот раз ее шансы проскочить селекцию невелики, несмотря на все ухищрения с помадой. Ревир окончательно сделал ее бесплотной. Разве кому-то придет в голову счесть ее способной к тяжелому труду?
Странно, но Ревекка не ощущает страха, внутри ничего не сжимается от предстоящего кошмара, кишки не крутит от ужаса и безысходности, как это обычно бывало во время селекций. Жить по-прежнему хочется – так хочется, что сложно описать словами это самое великое желание. Но она не ощущает паники, напротив, лишь спокойствие. Может, не лгут те, кто уверяет, что не один раз приходит человек на эту землю? Может, и ей доведется еще раз ступить на нее, но уже там, за проволокой, ногой свободного человека… Что ж, если эти мысли помогают ей сохранить покой в такую страшную минуту, то пусть они заполнят ее разум… Пусть ширятся и несутся вскачь…
Со стороны гор показались едва заметные дрожащие точки – птицы. Сколько же свободы у них, а они, дурные, к лагерю прилетели. Прочь улетайте! Прочь отсюда в другие дали, где не травят невинных и не сжигают живых, где детям дозволено вырасти, где человек не измывается над человеком. Ревекка уже там. Быстрее птиц ее разум уносится прочь из этого страшного места.
Ревекка улыбается. Идет селекция.
Какая по счету для еврейки Ревекки? Она уже и не помнит, столько проносило, столько изворачивалась, столько училась лагерной грамоте, чтобы иметь шанс… Ревекка вдруг вспоминает себя ту, неопытную, вздрагивающую от каждого взгляда, только недавно оказавшуюся в этом месте, каждое правило соблюдающую, с надеждой на выживание. Бывшую еще человеком, а не лагерным номером без пола и имени:
– Касенька, как вести себя здесь, чтоб выжить? Подскажите верный способ.
– Нет тут способов, есть шансы, у немцев они выше, чем у поляков, у поляков выше, чем у евреев.
И худая, остроносая, с круглыми глазами Кася смеется.
– Запомни, нет ни одной гарантированной методы уцелеть, – уже серьезнее продолжает она, – а вот гарантированно помереть – это пожалуйста. Знаю тысячу и одно средство. Верняк! В табели страданий мы на самом низу, это уясни. Над немецкими номерами меньше издеваются, над полячками больше, над теми полячками, которые не знают немецкий язык, – еще больше. А нас давят, как гнид. Ниже евреек никого нет, хоть бы и мамка твоя разродилась тобой под самыми Бранденбургскими воротами. И поэтому забывай давай чувство человеческого своего достоинства. Иначе не протянешь и недели. Забудь о брезгливости. А то подохнешь через пару дней. Не вспоминай о былом комфорте или загнешься к воскресенью. Наплюй на все законы нормального человеческого житья. Иначе растопчут, не успеешь оглянуться. Не доверяй никому. Иначе разденут и уведут пайку, а значит, протянешь ноги к вечеру. Старайся оказаться в середине колонны: когда охрана лупит дубинками, до средних не дотягиваются. При построении на аппеле не вставай с краю колонны, избегай первого и последнего ряда, всегда стремись затеряться в самой середке. Во время селекций всякий раз вставай рядом со слабой: на ее фоне будешь выглядеть такой, что поработает еще. Существуй молча, не показывайся на глаза немцам, избегай взгляда капо, есть возможность что-то организовать – организуй, даже если кому-то это будет стоить жизни. Что глаза вытаращила? Любой самый дрянной грязный свитер – твой шанс перезимовать, а там и до лета недалеко. Здесь дотянуть до лета – считай, второе рождение. Протянешь лето, там и союзники могут прорваться. Так что этот свитер – твой шанс на жизнь. На семью с детьми, на старость, на спокойный сон…
– Разве после такого он когда-нибудь может быть спокойным? Украсть у кого-то свитер…
– Дура, сюда слушай. Организация – без нее никак. Она должна стать для тебя… как есть, дышать, спать. Иначе ни спать, ни есть, ни дышать больше не будешь. Думаешь, украла – стала преступницей?
– А как же, Касенька, ведь…
– Не глупи, дуреха. Ничего от закона тут не осталось. Никаких законов нет. Потому каждую секунду думай, где достать, раздобыть, устроить… Одним словом, организовать.
– Но воровать… – лепечет цуганг по имени Ревекка с еще свежим саднящим номером на руке.
– Ну вот опять ты! За грех, что ли, почитаешь? Так помни, что убить себя – более страшный грех, чем убить кого другого. Появится возможность организовать себе лишнюю пайку или свитер по случаю – так делай! А откажешься – натуральное самоубийство и будет. Организуй себе тот свитер, да и уймись! Тут каждый день борьба. За пайку, за ботинки, за маргарин…
– Не могу понять все равно.
– И не пытайся. В мире что-то поломалось. Да не в лагере, а где-то там, – неопределенно машет Кася рукой, – у воспитанных да начитанных. Дорвались до власти, что-то там важное измышляют, великое творят… Да
