препятствие тут? – Зофка многозначительно повела широкими белесыми бровями.

– Главное не главное, но разве это нормально, когда женщина старше?

– Вот ведь бестолковая. А людей в газ отправлять нормально? А в живых ковыряться, опыты ставить на нас вместо кроликов – нормально? Где ты нормальное тут видела?! – уже заорала Кася.

– Малка любит и любима, – глаза у Зофки засверкали, а голос задрожал, будто она свою собственную любовь отстаивала. – Может, это одно и есть нормальное в этом проклятом лагере!

– Посмотрю на ее любовь, когда его в газ отправят, – с недоброй усмешкой произнесло лицо в оспинах.

– Типун тебе на язык, дура! – Зофка вскинула голову и погрозила кулаком. – Порадоваться за людей надо.

– Вот еще, радоваться я буду за чужое счастье. – Сплюнув в проход и утерев кулаком рот, та злобно продолжила: – Ей-то любовь несложно крутить. Бегает на посылках у эсэсов в нормальном платье и кожаных ботиночках на шнурках. Спит на чистой коечке, моется в горячем душе. Когда на человека похожа и сыта, конечно, можно и о любви подумать. Таким, как Инга и Малка-то.

– Злая ты, завистливая. Знала бы, как Малка, шесть языков, глядишь, и сама бы в ботиночках хаживала. Да только не уверена я, что ты бы делала добрые дела, как Малка, – покачала головой Зофка. – А с Ингой ее не равняй. Та сука, натурально, а Малка человеком осталась, несмотря ни на что. И еду она передавала истощенным в лазарете, и лекарства носила, это я точно знаю.

К ним подошла еще одна женщина. Негромко, но твердо она произнесла:

– Я еще жива только благодаря Мале. Она нам с Анной нашептала о грядущей селекции, и мы уползли из ревира. А наутро всех больных – в газ.

– А что ж остальным не нашептала? – ехидно поинтересовалась узница с верхних нар.

– Все бы не ушли… – грустно протянула женщина. – Не наговаривай на Малю, она как может помогает, хотя рискует на себя навлечь беду.

– А как они сошлись с Эдеком? – спросила вдруг Ревекка.

Женщина заговорила еще тише, и всем пришлось податься ближе, чтобы расслышать ее.

– Эдек – из ранних. Номер у него пятьсот с чем-то. Рукастый, проворный, ловкий. Ну его и определили в слесарную мастерскую. А после попал в ремонтную команду к нам в Биркенау. Пришли они, значит, на женскую часть ремонтировать, вот тут-то он с Малкой и встретился. Говорят, с первого взгляда…

– Ты-то откуда знаешь, с какого взгляда? – снова раздалось сверху.

– Может, и не знаю, так дай помечтать. Кто сам про ушко тут болтал?

– Будто для себя мечтаешь.

– Куда уж мне? Мне бы покушать досыта, какая там любовь…

– А я о чем! – воскликнула Люба.

– Вот ведь как… – протянула Кася. – Она еврейка, он поляк, а полюбили.

– А что ж нет? Еврейка, поляк, немец, русский, украинец, француз, грек, да хоть сам американец. Все люди, все любят.

– Это верно, да только… – И женщина, которую Маля спасла из ревира, прервалась, задумавшись, но потом снова заговорила: – Тоже у меня любовь была, только недолго. Он узнал, что я еврейка, и кончилась любовь. Хотя любил очень. Жениться собирались. Поначалу.

– Что ж он, сразу не понял?

– А разве у меня на лбу написано, что еврейка? Женщина и женщина.

– А он что ж?

– Он? Он в партии был.

– А по вере?

– Да разве сейчас верят? Ни в бога, ни в черта. А по воспитанию вроде бы католик… или протестант. Уже не помню.

– Выходит, тебя любил, но евреев ненавидел больше.

– Да не то чтобы… Говорю же, в партии был.

– Ох, а вот представьте. Полюбил какой-нибудь всесильный эсэс девушку-еврейку. Или русскую. Красивая – сил нет. И так полюбил, чтоб без памяти, что жить без нее не может, надышаться на нее не может… – мечтательно проговорила Люба.

– …А она ему каблуком! – подыграла Кася.

И женщины рассмеялись.

– Так ему и надо! Вот бы помучился, скотина эсэсовская, – со злорадным довольством сказала Зофка.

Но Люба замахала руками:

– Да нет же! Не для того! Чтобы она его тоже полюбила. И чтобы прекратилось все это.

– Разве этого достаточно? – усмехнулась Кася.

– Настоящая любовь сильнее ненависти – мне мамуся говорила, – совершенно серьезно проговорила Люба.

– Так то любовь к одной-единственной, а то ненависть к целому племени, – не соглашалась Кася.

– И что же? – запротестовала Люба. – Если любовь истинная, то достаточно и к одной, чтобы перекрыть все на свете. Даже самую лютую ненависть к целому народу.

– Ой, не могу! Откуда она взялась, такая дурочка?! С мужиком еще ни разу не была, а туда же, про любовь истинную! – Женщина с верхних нар закатила глаза.

– Эх, девочки, – Зофка с хрустом в шее потянулась, а затем обхватила руками свое худое тело, – а я бы и полпайки не пожалела, если бы мне посулили за нее настоящую любовь. Было бы голову на кого приклонить. Да что там, целую пайку не пожалела б!

– Во как, пайку за любовь…

– Дуры вы, девки, поговорить больше не о чем, как о чужой интрижке, – произнесла какая-то заключенная, протискиваясь мимо них по узкому проходу.

– Молчи, – отмахнулись от нее разом, – своей не предвидится, так хоть чужую посмакуем.

– Ладно, за такую любовь сердце радуется. А про собачью возню Инги слышать тошно. Ненавижу эту суку, жирует, пока мы тут с голоду доходим, – проговорила Зофка, – такой же номер, а хуже эсэсовской свиньи.

– А по мне, так нет разницы: блоковая, капо или охранник, – хмыкнуло рябое лицо сверху, – все изверги.

– Охранник порой и лучше будет, – поразмыслив, заключила Зофка, – лень ему, бывает, измываться, да и в норы наши они неохотно суются. А капо, анвайзерки, штубовые, блоковые – вот они, твари, все рядом, знают все наши верняки и передают это тем. Крысы. Куда ни глянь, перевертыш с человеческого на звериное.

– Лизоблюды, продались за кусок маргарина с хлебом, – Люба сжала свои маленькие ладони в кулаки. – Сколько ж боли и зла от них!

– Не маргарин им важнее, – покачала головой Кася, – звереют от власти. Тут это особенное. Они до этого были кто? Тьфу да растереть, грязь. А тут у них власть.

Ревекка слушала их и вдруг проговорила, качая головой:

– Нет, это они от страха. Боятся опять оказаться среди нас. Представьте, разжалуют такого и снова отправят в общий барак на нары. К тем, кого он еще вчера лупил и у кого отбирал пайку.

– Ох, вернули б нам Хильду-овчарку. Своими бы руками выцарапала ей глаза, – мечтательно произнесла узница с верхних нар, вскинув перед собой руки с растопыренными и согнутыми будто звериные когти пальцами.

– Они здесь и ночи не протянут без должности, – продолжила Ревекка. – Так что лютуют не только за кусок колбасы, но и за собственную жизнь. Вот я уверена, они точно так же ненавидят эсэсов, но тоже хотят жить. Ненависть и страх – поганое сочетание. Ненавидеть не перестают, но от страха на нас ее вымещают, мы ведь отпора не можем дать.

– С Хильдой не все так просто, – к ним подошла еще одна заключенная, до этого молча слушавшая разговор. – Вчера знаете что было? Я на работах так надорвалась, сил уже не было. Стою качаюсь. И не сразу заметила, что ко мне уже эсэсовка с кнутом идет. «Ну все, забьет до смерти», – думаю. А тут Хильда ей наперерез, и сама мне затрещину отвесила. Заорала, чтоб я шла работать, и в спину ткнула со всей дури, да так, что я полетела к бревнам, но – подальше от эсэсовки. Та отвернулась и пошла прочь. Я так думаю, что затрещина мне вчера жизнь спасла. У Хильды зло меньшее, а возможно, и с хитрецой, которую не сразу разглядишь.

– Ой, ладно! Большее зло, меньшее зло! Суть одна – это зло, – категорично произнесла Зофка.

– Нет, – покачала лысой головой та женщина, – я раньше тоже видела только черное и белое. А тут и полутона разглядела. Если за день никто из капо меня не дернул на работах – уже добро. А шепнул кто-то про дезинфекцию или, скажем, пустил к умывальне без очереди – это огромное добро. Там, – она неопределенно кивнула головой, но все поняли, что «там» значило «на воле», – я такого не замечала. Никто ничего плохого тебе не сделал – как должное принимаешь, будто бы так и надо. А тут это радость, еще одна минутка без боли, еще один день без мучений. Лупит нас Хильда иногда – это верно. Но всякие причины у нее на это есть.

Ревекка задумчиво слушала, затем согласно добавила:

– Ты права… Все тут