и взяли. На мое счастье, не отобрали у нее сумку с перевязочными материалами и медикаментами. Вот она меня и выхаживала. Девять дней нас тащили на эту проклятую немецкую землю. Все, что давали, – кусок черствого хлеба, да и тот не всем доставался в той толчее. Кому-то не передали, кто-то выронил, а разве ж там что найдешь на полу?! Один раз, в Варшаве кажется, дали что-то горячее: то ли суп, то ли кофе – бурда такая, что и не разберешь, но мы, конечно, вылакали все до последней капли, уже тогда голод заставил забыть о привередливости. Привезли нас в распределительный лагерь под Зоэстом, а там с нами, как со скотиной на ярмарке, – и в рот заглядывали, зубы проверяли, и ноги-руки рассматривали, и пройтись велели, и повертеться, и с деревянными табличками фотографировали. У меня тогда рана начала затягиваться, уже и ходить могла, и дерзить. Мы еще были смелые, зверств пока не видели – все вместе держимся, идем за едой и «Катюшу» как затянем, а то и «Священную войну». Дают баланду из брюквы и свеклы, а мы им: «Больше наваливай, советского человека кормишь!» Эсэсовцы переглядывались, но ничего не говорили… А утром просыпаемся от криков и побоев. Нас плетьми хлещут и гонят на улицу в чем были. Гестаповцы приехали. Выстроили нас, побитых, так часа два и простояли, потом давай гонять по территории, туда-сюда. Кто вздумал остановиться, того сразу плеткой со всей дури. Кто упадет, того сапогами по почкам. Анютка два раза упала – ей почки отбили, мочилась кровью… Только к ночи они устали измываться и отпустили нас, полумертвых. А на рассвете снова явились. Мы от прошлого дня не отошли, а тут новый круг ада. На следующее утро опять. Так нас прогоняли целую неделю. Больше мы не пели. За это время кормили дня два-три, а потом снова погрузили в товарняки. Загрузили опять так, что не присесть. Да я уже стоя научилась спать. Привезли нас в Фюрстенберг, который в восьмидесяти километрах от Берлина. Равенсбрюк – самое правильное название этому месту проклятому. Слышим: снаружи лай собак, крики, топот. Отодвинули дверь – мама дорогая! Там толпа эсэсовок в черных плащах с капюшонами – как есть смерть! Только вместо косы овчарка на поводке. А за ними тюремщики с автоматами. Заорали на нас, чтоб быстрее выходили, мы падаем, а они звереют еще больше, прикладами лупят упавших. Я уже тогда чуть умом не тронулась, не разбирала, где собачий лай, а где эти орут… Погнали нас через лес, потом в ворота, а там двор, ярко так освещенный, собак еще больше и бараки, бараки, бараки… Мимо нас повели девушек на работы. Вдруг слышу: «Русские есть?» «Есть», – говорю. Смотрю, девушка в колонне. Она мне: «Сама откуда?» Отвечаю: «Радистка, военнопленная, в Севастополе взяли». Ауфзеерка как замахнется хлыстом на девушку. Та успела крикнуть: «Нашим передам о тебе!» Я и порадоваться не успела: согнали нас в кучу, вытащили стол посреди двора, эсэсовка села за него и давай наши фамилии коверкать. Набрали партию из пятидесяти человек и погнали в баню. Потом следующую. Я в третьей оказалась. Пригнали к бане – к настоящей, не к такой… – кивает в сторону дымящих труб крематория. – А там еще с предыдущими не разобрались, но уже нам, значит, приказывают раздеваться. Догола. Стоим, переминаемся с ноги на ногу, прикрываемся. Наконец, выглядывает из окна женская морда и дает нам знак, мол, заходи. А заходить через это же окно. Мы переглянулись, но делать нечего, давай одна за другой голышом на телегу, а оттуда в окошко. Стыд, девочки! Лезешь, а жопа голая, торчит из окна на обозрение всему миру. Фрицы в голос ржут как кони. Потом обрили нас в этой бане налысо. Мы стояли ревели – от обиды ли, от боли, от стыда, от страха ли. Выдали тряпье с пятнами, белье нестиранное, колодки и – в барак на карантин. Там впервые и увидала нары в три яруса. Я тогда подумала, что хуже хлева и быть не может, но нет, тут, у нас, поняла, что там еще ничего было… Попала я, слава богу, в тридцать второй блок к советским военнопленным. Несколько москвичек там было, они давай расспрашивать, что да как дома, а я уж и сама не знала: уже полгода как по частям моталась.

Женщины пораженно смотрят на Любу. Не укладывается у них в голове то, что рассказывает Люба о себе. Люба молча отбивает халат в котелке. Утирает лоб. Продолжает:

– Кофе из желудей давали по утрам. Сносно вполне! Если б не одно чудище в виде женщины. Надзирательница наша – Доротея Бинц. Такая, знаете, блондиночка, на личико миловидная, хоть в кино отправляй… А по сути своей – тварь свирепая. Много таких прячется под хорошенькой мордашкой, пока время для них нужное не придет. Короче говоря, измывалась над всем, что двигалось. Лупила всем, что под руку попадется. А иной раз на велосипеде едет, увидит: какая-нибудь из нас зазевалась, педали еще быстрее закрутит и прям в беднягу. А потом со своего велосипеда слезет и еще наподдаст, да так, что уже и не встанешь. Однажды одну из наших Бинц снесла, а потом давай пинать сапогами. Целилась прям в живот. А сапоги у нее железом подбиты были… Живот женский – это ж такое, жизнь там зарождается. А тут женщина женщину… Вот такая мразота была эта Бинц. Еды лишала за малейшую провинность. Однажды взбрело ей в голову, что наш блок картофель украл на кухне. Врала, конечно, паскуда: мы не из кухни украли. Повозку с овощами разгружали, несколько клубеньков и откатились в сторону. Мы подхватили их – и под юбки, в бараке по одному разу укусить каждой. Но кто-то увидел и донес Бинц. На четыре дня наш блок оставили без еды. Даже бурды желудевой по утрам не давали. И вот знаете что, девочки, на третий вечер зашли к нам чешки, голландки и француженки. И отломили от своих паек по крохе, чтоб мы продержались. Тут каждый, конечно, сам за себя, да выходит, не каждый и не только за себя.

Люба достает из котелка халат, выжимает и смотрит на солнечном свету. А он все такой же грязный. Вдали продолжают дымить трубы крематория. Продолжают женщины в такт отбивать свои халаты и платья. Продолжают раскачиваться отвисшие груди, посеревшие от пыли. Продолжает говорить Люба.

– Там-то, в тридцать втором блоке, мы и клялись друг дружке, что никогда и ни за что работать на фрицев по военному делу не будем, хоть жги нас, хоть убивай. Чего только ни делали, только бы не быть годными к такой работе: и руки лезвиями пороли себе, и соль в рану сыпали. А не то шинелька, сшитая нами, пойдет фрицу, который наших же брата или папу застрелит. Когда отлынуть не получалось, чего только ни творили на производстве. Как вздумают отправить нашу бригаду на фабрику, так машины и ломались. Представляете, какое совпадение! – забывшись, Люба смеется. – Вот тебе и простой, вот тебе и брак! А когда патроны собирали, то чего только ни творили: и капсюль вкладывали не так, как следует, и песок в порох засыпали, и воду наливали – все, чтоб только не прошел боевой. Брака было – у-у-у! Однажды отправили наших на изготовление защитных масок для газовых атак. Так в цельной партии каждую маску прокололи тонким шилом, чтобы задохнулся фриц поганый. Но нашлась стерва, которая донесла за кусок колбасы. Всю бригаду заставили надеть эти маски и загнали в барак, и газ туда пустили. Девки стоят, синеют, но молчат. Три прям там отдали богу душу, остальные неведомо каким чудом выжили, но их прямиком в штрафной блок на «двадцать пять». Больно – страсть… Мне и самой как-то всыпали. Ну там сама, конечно, напросилась… Как было: добавили меня в список на авиационный завод в Барте. А я-то, понимаете, пообвыклась уже в лагере, захотела перед своими покрасоваться, пример им показать! Возьми да заяви, что по международной конвенции не имеют фрицы права отправлять нас, военнопленных, на производство, которое планируется использовать против моих же сограждан! Вот такая борзая, представляете? Но я с тех пор уже не такая… Эсэсы тогда переглянулись… Завели меня в подвал, в комнатку с низким потолком. Посреди стоит столик на подпиленных ножках, весь затертый-перетертый. Содрали с меня платье, стянули белье, бросили животом на этот столик, ноги-руки вытянули