и ремнями пристегнули. Мешок на голову – и начали палкой избивать. Говорят, что двадцать пять, да уже на пятом-шестом сбиваешься. Хорошо, если к десятому удару отключишься, а кто посильнее, так до конца в уме. Очнулась я оттого, что меня по щекам хлещут. Швырнули платье… А на спине кровавая радуга. Ну, пошла кое-как… Забыла и международные конвенции, и сограждан, и мать родную. Через неделю отправили на завод. Саботировала как могла – то сверло сломаю, то ленту с привода мотора сброшу. Меня за это в тюрьму, там снова учили уму-разуму: прямо в камере избивали сапогами, я упаду, меня поднимут и снова бьют, пока не рухну. Все пытались дознаться, кто меня надоумил саботировать, зачинщиков выискивали, про подполье выведать хотели. Как объяснить дуракам, что нас не надо учить саботажу на проклятом фрицевском заводе? А если бы и было на заводе коммунистическое подполье, разве я б выдала?! Гестаповец лупил и проклинал: «Кто вас, сук русских, научил так терпеть?» Ну, после меня сюда и отправили…

И достав халат из котелка, Люба принимается его окончательно выжимать.

– А говоришь, рассказать нечего, – говорит Зофка. – Вон на свободе кем была!

Люба смотрит на нее долгим взглядом, но молчит.

– Свобода… – наконец задумчиво говорит она. – А вот сон мне давеча снился. Как будто я прорвалась к людям через проволоку, рассказываю им о лагерных ужасах, а они не верят. Смеются, крутят у виска и не верят.

– А чего ждать от тех, кто верит в людей? – усмехается Кася. – Разве знают они, что за личиной человека может скрываться зверь? Это ты теперь знаешь.

– Что ж, думаешь, только тут звери? – с горечью говорит Зофка. – За проволокой достаточно таких осталось. Немцы показали не только свое лицо, но и с других рыл маски содрали.

Она кривит губы и сплевывает рядом со своим котелком.

И начинает говорить:

– Когда немцы пришли, все разом поменялось. Соседи наши быстро поняли, что защиты нам теперь искать негде, потому что и закона для нас теперь не было. Детей стали обзывать еврейским отродьем. Прямо на улице стали отбирать кошельки, украшения. Истовые христиане – их и понукать не пришлось, все само произошло. Иногда мимо немца спокойно проскочишь, а знакомый поляк непременно донесет. Они первые и стали нас гнобить, когда еще немцы позволяли нам вольно дышать и ходить по городу. И потом, когда уже немцы решили город зачищать, ни один из бывших соседей не помог. Какой там помог, не мешали бы прятаться – и то хорошо. Была облава. Нас всех – сестер, мать, отца, тетку с сыном – запихнули в грузовик. Но отец изловчился и вытолкнул меня на ходу, когда мимо поля ехали, прямо в пшеницу. Оглушило меня, я качусь по колосьям и слышу выстрелы. Видать, отца сразу там и убили. Вскочила и побежала обратно в город. Не знала, гонятся ли за мной, мчалась, не оглядываясь. Боялась и секундочку драгоценную потерять. В город влетела и перебежками от дома к дому. И на беду увидела сына соседа – Томаша. Он на меня в школе заглядывался, конфеты, бывало, дарил, а его отец у моих родителей денег взаймы брал. До сих пор должок за ними.

Зофка усмехнулась, пряча под усмешкой жгучую и болезненную злобу. Продолжила она:

– «Томаш, – говорю, – укрой от немцев, ночку одну переждать, а утром уйду». Он мне сказал в погребе спрятаться и молчать. А вечером он сам спустился в тот погреб… благодарность получить. Получил, что ж… Два раза получил, жизнь дорого ценится. Так, в погребе, я и познала впервые мужчину. Хотя какой это мужчина… Наутро снова крышка погреба в сторону отходит и Томаш заглядывает: «Я тебе еды принес». Я тянусь на его голос, а меня чьи-то огромные руки за шкирку и – наверх. Томаш говорит нацисту: «Еврейка она, забирайте эту погань». «Выходит, и так можно», – поняла я. И как-то разом все с меня сошло: все силы, всякое желание бороться. Обмякла, так меня тряпкой и закинули в грузовик. А отец, выходит, зря жизнью пожертвовал.

– И что ж, выжить тебе не хочется?

– Ведь ты этим долг отцу вернешь, Зофка! Выберешься и расскажешь всему миру о том, что они с нами тут делают.

– Будто кто-то захочет слушать? – И Зофка сплевывает смешок. – Да и сил уже нет долги возвращать. Могу только худо-бедно сохранять жизнь. А жить по-настоящему – за себя, как человеку положено, понимаете? – это уже не умею.

– А кто живет за себя? Никто. Люба вон за родину, Зельда за Бога, – задумчиво тянет Ревекка. – Зельда… Лежала такая со мной в ревире, не знаю, жива ли, наверное, уже отмучилась… А те вон, – кивает она в сторону вышек с охранниками, – за великий рейх и высшую расу.

– И поживешь еще, Зофа, поживешь, – успокаивающе тянет Кася, – не все такие, как Томаш. Много хороших людей на земле, на них она и стоит.

– Да как выжить-то? Когда едва дышим от пайки до пайки.

– Тянем же, значит, найдутся силы и дальше тянуть. Не вечно этому кошмару длиться.

– Откуда знаешь, что не вечно? – Зофка протяжно выдыхает. – Но, верно, умирать не хочется, ох как не хочется. Вроде иной раз капо так палкой отходит, что думаешь: «Сдохнуть бы прямо здесь, чтоб не мучиться больше». А утром просыпаешься: «Нет, еще бы протянуть денечек, а там и два, а там, глядишь, и недельку. А там, может, и жизнь проживу…»

– Таков уж человек. Больно и тошно – умереть хотим, часочек на нарах отлежались – вроде и пожить еще можно. Оно и хорошо. Глядишь, и протянем. А там и счастливы будем.

– Ой-ли, Люба? И не зарекаюсь…

– А ты сама посуди, – подается вперед Люба в мокром халате, который сушит на себе, – сколько может быть счастья! Ведь это же представить невозможно! Цветочек сорвать и поставить у окошка – какое счастье! Да и само окошко, вы вспомните! Прогулка по лесу… Не валить этот самый лес, а гулять в нем! Самое простое платье без полосок. И чтобы его можно было мылом постирать, а? Туфли – самые обыкновенные! Чашка кофе, кусочек шоколада, булочка свежая, звон трамвая… Я раньше все как данность принимала, а сейчас дай мне что-то из этого – стану самой счастливой. Замечать все буду. Тогда все сожалела о чем-то, а в настоящем-то и не была. Мы ведь всё больше скачем в прошлом или будущем. Так и упускаем самую жизнь. А что такое прошлое или будущее? Так, дымка… Настоящее – то, что у нас сейчас. Вот поди ж ты, лагерь чему научил.

Слушает ее Кася, кивает и снова поворачивается к Зофке:

– Не горюй, Зофа. Я ведь тоже настоящих дьяволов под детской личиной повидала. Да все одно верю, что люди там остались, которые научат жить снова.

Все взгляды обращаются к ней.

– В семнадцать и меня отправили на принудительные работы. Ну, как принудительные. В отличие от тебя, Оксана, сама дура была – поверила фрицевскому объявлению в газете. Обещали еду горячую, оплату достойную, мол, все, как у немецких рабочих. Так нарядно расписали красоты городов, в которые нас повезут, про библиотеки написали, про стадионы. Писали: на год всего едем. Решилась я. Потому как дома тоже достаточно навидалась. У меня семья в тридцать третьем выжила только потому, что у села нашего под боком сахарная фабрика была, а из нее труба торчала, отходы сбрасывала прямехонько в речку. А какие отходы на сахарной фабрике? Свекольный жмых. Переработан уже, выжат так, что одни волокна сухие в камень спрессованы. Да мы и тому рады были. Мать каждому мешочек раздаст, мы до трусов разденемся и – нырк в речку за жмыхом. Собирали, отмачивали да варили его. Тем и пережили то страшное время. А потом как попала в один вагон с такими, как ты, – кого силком туда погнали, – так поняла, что были за объявления. Привезли нас в какой-то немецкий городишко, уже не помню, как он звался. Загнали в большой двор. Туда стали приходить немцы с женками своими. Ходят по рядам, разглядывают, знаками показывают, чтоб мы, значит, присели, наклонились, поворотились, показали руки, зубы. Кто свой норов вздумал показать, того сразу плеткой охаживали и орали: «Руссише швайн». Заводчики и бауэры спрашивали что-то у переводчика, тыкали на ту, что им приглянулась. Переводчик сразу к ней: «Что делать умеешь?» Меня