стало не так, как там. Размылось. Где плохое, где хорошее – кто теперь разберет? Воровать плохо, так меня мать учила. Но если я ничего не организую, я подохну. Так меня ты, Кася, учила. Всё проклятые нацисты сотворили, чтобы мы возненавидели друг друга. Едва все началось, что мы сделали, помните? Нас начали делить на категории, как будто мы стадо какое-нибудь. Мы приняли это. Да еще каждый стремился попасть в ту категорию, где вроде как лучше. Помните, говорили, что немецкие евреи лучше австрийских или чешских? И что чешские и австрийские выше польских евреев. Помните, мы всякие справки, свидетельства стали выискивать? Потому что считалось: немецкие евреи с наградами за службу в Мировой лучше, чем обычные немецкие евреи. Или немецкие евреи с наградами, да еще и рожденные на территории рейха, – практически совсем люди по сравнению с теми, которые приехали и получили гражданство. Я помню, как мы с матерью обивали пороги контор за бумажками.

– И мы…

– А нам бабушка искала справки.

– Помню, конечно: у нас отец служил в молодости, мы справку получили.

Ревекка договорила:

– Сами же этим согласились, что одни евреи имеют больше прав на жизнь, чем другие. Этим и признали их эсэсовское право… на всё это.

Ответить ей никто не успел. Прозвучал сигнал к отбою.

– По нарам, суки!

Протяжное «у-у-у» Инги заполонило барак.

* * *

С каждым днем становилось теплее. Солнце уже не издевалось, но честно пригревало, скользя лучами по бледным лицам, тянувшимся к нему, как ростки из земли. Все чаще крики капо и надзирательниц перебивались громким птичьим говором. Все легче входили лопаты и заступы в землю, отогревавшуюся после зимы. Меньше стало трупов, выкидываемых по утрам из бараков, и больше стало узниц, которые задерживались по вечерам на улице подышать свежим воздухом перед тем, как нырнуть в спертый смрад барака. И хоть рабочий день стал длиннее на полтора часа, но под весенним солнцем, когда пальцы не сводило от мороза, а ноги не стыли в деревянных колодках, длинная весенняя смена переносилась легче. После возвращения в лагерь у многих даже оставались силы на организацию воды, чтобы хоть как-то постирать свои халаты и платья, не чищенные всю зиму.

Оголенные по пояс женщины сидели на корточках за бараком, отбивая кулаками тряпье, втиснутое в котелки и замоченное простой водой без единой крохи мыльной стружки. Обвисшие груди тряслись в такт каждому удару, бритые головы подрагивали на тонких шеях – в сумерках они были похожи на женщин первобытного племени, которым только предстояло сделать первые шаги на пути своего развития.

Женщины тихо переговаривались.

– Оксана, говоришь? А сама откуда?

– Я-то? Из Харькова.

– Никогда не была, расскажи про этот город.

– А чего рассказать-то? Хорошего не помню уже. Больное затмило.

– Значит, больное расскажи. Выговоришься, может, и хорошее вспомнишь.

– Хорошее… Вроде бы и была дитятей, и юной, а вот хорошего тебе не вспомню. Больного-то много запомнилось. Простые солдаты сперва неплохо относились, а потом пришли эсэсы. Вот тут и начались наши муки. Мы по первой думали: страшнее того, что уже видели, не будет, мы же в тридцать третьем полсемьи схоронили. Что с нами творили тогда, мне мама рассказывала. Не знаю, сколько там правды, а сколько горем надуманного: я еще малой была. Многие потом шептались: если б немцы поумнее были… Мы поначалу пригнули головы. Сами цыкали на саботажников, лишь бы не гневить фрицевскую администрацию: у тех разговор короткий, стенок да деревьев в городе много было. Молча тянули лямку, да последняя зима совсем злющая была. Голодали мы страшно: немцы все забрали для своих солдат. Когда на каком лотке вдруг появлялось мясо, никто не брал: знали, что неоткуда взяться говядине и свинине, когда съедены в округе все собаки, крысы, голуби да вороны. По городу только человечьи трупы и валялись… Да… а самое страшное, не разрешали городским ходить на менку в деревни. Стреляли каждого, кто пытался пробраться в сёла. А в городе разве что выменяешь съестного? Окраины, где хоть какие-то садочки-огородики были, худо-бедно выживали. А центр косило нещадно. Интеллигенции первой пришел конец. Мама моя всегда гордилась, что мы в самом центре жили. Так, гордая, и померла от голода. Папа потом каким-то чудом выбил разрешение выйти из города и ходил вещи менять на еду: вначале сервиз ушел… тарелки… кастрюли… Мебель тоже хорошо шла, но ее разве голодный старик утащит? А вот тряпье не ходовое было… ну если только шуба или пальто добротное… А! Сапоги еще хорошо брали! От мамы остались зимние, красивые, на теплом меху, на замочке золотистом, с каблучком. Я их, бывало, на танцы украдкой обувала. Так мы за эти сапожки смогли достать еды на пять дней! Еще пять дней жизни… царский подарок от мамы на прощание… Папе ходить приходилось все дальше и дальше – в ближайших деревнях уже ничего нельзя было выменять: немцы и их разграбили. Бывало, километров десять в одну сторону вышагает с тюком за спиной, потом столько же обратно, а принесет одну горбушку. Да и ей радовались. Так и держались, пока совсем в пустой квартире не оказались. Потом мне удалось устроиться при фрицевской столовке! Со стола они, конечно, не давали, но в объедках копаться не запрещали. Иной раз и косточка находилась, на которой бульон варила, а иной раз – одна мерзость, но не брезговала: домой тащила, кипятила и толкла. А дров не было. Знаете, что жгла? Книги… У нас библиотека знатная была, маме от отца-профессора осталась.

– Так ты из профессорской семьи, гляди-ка…

– Из профессорской… Библиотека на менку не ушла, никому не нужно было. Вот я и топила ими печку всю зиму. Кидаю в печь дедовские собрания… А они такие, знаете, в золотых переплетах… И слезы глотаю. Поцелую страничку с его экслибрисом, прощения попрошу и у покойного деда, и у писателя – и в огонь… Вот как вышло… Не только немцы жгут книги…

Помолчала. Подумала о чем-то. Продолжает:

– Когда потеплело, те, кто сумел пережить зиму, в лес повадились – за едой, конечно. Какая еда в раннем лесу? А, не знаете! Молодые листочки березки пробовали жевать? А кору? Можно, все можно! По городу, помню, носились приютские, воровали, когда было что, а так все больше по помойкам лазили. Их же в приютах не кормили вовсе, только подстилка из сена да крыша над головой – вот и весь приют при немцах. Помню, видела однажды, как один малой… Совсем, видать, до ручки дошел, кожа да кости. Он к немецкому патрулю подобрался, упал в ноги и просит хлеба. Один эсэс ему улыбнулся, ободрил и велел обождать. Вернулся и протягивает кулек из газеты, а внутри… дерьмо! Сам и насрал… Голодному ребенку протягивает и гогочет! И остальные гогочут! И такая мразь называлась человеком, девочки! Господи божечки, словами не сказать, как я ненавидела люто в ту секунду! Аж в горле жгло от самой страшной ненависти! Сильнее даже ненависть была, чем к тому, который однажды дите замучил. Казнили каких-то людей, говорили, партизан они укрывали. А у одного ребенок на руках был. Видать, прям из домов их вытаскивали. Велели ему ребенка не выпускать из рук… Потом эти душегубы говорят один другому: «Ребенок еще живой, добить?» – «Землей присыпь, не выберется». Годика три было… Действительно, силенки еще не те, чтобы раненому из-под земли вылезти… Так и дергался в судорогах, хрипел, измазанный слюнкой и кровью… пока присыпáли землей и известью… И пресеклось… все пресеклось. Ни в чем не будет продолжения того малыша: ни в творениях каких, ни в детях таких же славных.

Оксана утирает только пот с лица. Глаза по-прежнему сухие. Продолжает:

– А потом приказали на вокзал явиться. Всем, кому четырнадцать стукнуло. Многие с мамками и отцами пришли, дети же совсем. Меня тоже папа привел. Сказали нам в телячьи вагоны лезть. Что творилось, мамочка родная! Хорошо, померла она – не видела, что тут началось! Дети в слезы, матери от себя не отпускают, оккупанты их прикладами, некоторых там и прикончили. А папы нашего ноги от горя подкосились… До сих пор не знаю, сумел ли он встать на ноги, дошел ли до дома, жив ли… Повезли