Шрифт:
Закладка:
Ревекка прижимает грязные ладони к лицу и несогласно качает головой, всем существом противясь сказанному. Кася хмуро глядит на нее:
– Хорошей хочешь остаться? Оставайся. Не успеешь оглянуться, а уже «мусульманин[86]». – Кася отнимает руки Ревекки от лица и заставляет смотреть в глаза. – Бродишь по лагерю в вонючих лохмотьях, вся в струпьях и гнойниках, обоссанная, обосранная, голова вниз, потому что шея уже не держит. Видала таких? Мужики двухметровые – по сорок килограммов весом, а то и того меньше. Уже и ходить не способны, ползают на локтях за пайкой, а сами просвечивают, и суставы вот тут, в локтях, под их весом разваливаются. Нет, девочка, тут другие законы. Родные грабят друг друга, брат с братом пайкой не поделится, сын больному отцу не даст глоток баланды – потому что сам с голоду подыхает. И всё это люди. Так что еще раз тебе говорю, не делай попыток понять. Занимайся лучше делом. Учись торговать и торговаться.
– Чем же здесь торговать, Касенька? У меня только и есть, что грязь под ногтями.
– Значит, за грязь и торгуйся! – резко обрывает Кася. – За каждую пылинку учись торговаться. А вообще-то, торговать у тебя есть чем. Какой-никакой паек получаем, а если грамотно вести дело, то от похлебки или рваной рубашки можно добраться до горбушки белого или до кусочка сала.
– Не хватит у меня сил, – отчаянно мотает головой Ревекка, – захлебнусь слюной, пока буду торговаться! Да и у кого тут может быть белый хлебушек?
– Есть такие, – зло ворчит Кася, – те, что «Канаду» обслуживают. У них доступ к еде и одежде – бери не хочу, – со жгучей завистью в голосе говорит она. – Организуешь ложку лишнюю – ее всегда на треть хлебной пайки можно выменять, а новый этап придет, так и на всю половину! Но если повезет и совсем цуганга зеленого найдешь, так тому и за целую пайку можно впарить. Правда, таких дураков еще поискать. Их бывалые за версту чуют и сразу в оборот берут.
– А на что еще хлебушек можно выменять? – Ревекка заинтересованно придвигается ближе.
– Литр баланды…
– Чего?
– «Суп» по-твоему, литр за полпайки недавно шел. Каждый день цены меняются. Табак хорошо идет. Картошка и морковь сейчас не больно-то в цене: дрянной товар пошел, низкосортный. Выменяешь, ведь и витамины нужны, а там гнилье одно. Потому берут неохотно. По мне, так лучше головку чеснока или лука: хоть и с гнильцой будет, а пользы больше. Еще меняют информацию. Но ту, которая нужна, тебе не достать, – усмехается Кася.
– Вести с фронтов? – догадывается Ревекка.
– Вот еще, – фыркает Кася, – будто они кому нужны, ерунда полная. Вести с фронта… – задумчиво повторяет она, – это все равно что с другой планеты. А мы на этой живем… Нет, дурочка, тут информацией поважнее торгуют. Если есть у тебя связи в дезинфекции, считай, в дамках. Знать, когда бельишко менять будут, – это ценнее, чем продвижение союзников. Те еще когда продвинутся, а рубашка сейчас нужна.
– Не понимаю…
– А ты слушай. Положим, есть у тебя своя морда в дезинфекции. Она тебе заранее шепнет, что готовится замена шмотья по всему лагерю. Так ты бегом на толкучку и быстро меняй там рубашку или халат. Свой целенький, без заплат, со всеми пуговицами на настоящих нитках, а не на проволоке. Меняй его на старый-драный, и пусть в заплатах и с рваным подолом, который на платки и подвертки уходит! Меняй! Чтобы полпайки, а то и целую пайку в придачу получить. Эта грязная рванина потом сойдет за единицу одежды, а как придет шмотье из дезинфекции, получишь вместо нее другую.
– Зофка уже проворачивала такой фокус, – насмешливо говорит Стефа, которой ныне уже не было в живых. – За это ей капо на обмене так по щекам нахлестала, что неделю румяная ходила.
– И еще раз проверну, коль верняк будет, – свешивается с верхних нар повеселевшее лицо Зофки. – Нахлестала по щекам – велика беда! Тут каждый день в трубу вылетают тысячи. Зато дополнительную паечку умяла как родную! Прям в жилочку легла!
И она даже причмокивает, вспоминая, как ела белый хлеб, подаренный провидением и собственной сметливостью. Ревекка чувствует, как рот ее наполняется кислой слюной, и отворачивается, чтобы не видеть довольного лица Зофки.
– Еще с нахтвахами из ревира полезно дружить, – говорит Зофка. – У них там каждый день жмуриков выносят, труповозки не успевают грузить. А грузят-то голенькими, смекаешь?
– И в газ после больничных селекций тоже голыми гонят, – подхватывает Стефа.
Ревекка растерянно переводит взгляд с одной на другую.
– Одежкой они барыжат, – подсказывает Кася. – Все, что с трупов снимают, то их. И ложки с котелками, которые на толкучке меняют на хлеб, тоже чаще всего из больнички.
– Значит, хозяева тех ложек уже… – с грустью догадывается Ревекка.
– Вылетели в трубу, – кивает Стефа.
Сама она проделала тот путь «на волю» спустя несколько недель.
– На ложке не написано, – безразлично пожимает плечами Кася.
Ревекка с силой сжимает голову руками.
– Как же все ужасно устроено.
Зофка со Стефой озадаченно переглядываются. Кася едва заметно качает головой, давая им знак, чтоб молчали.
Молчат.
И снова Ревекка отчаянно мотает головой.
– Не выдержу здесь, это выше моих сил.
– Во заладила! Выдержишь, дурная, никуда не денешься, – уверенно выговаривает Кася. – Это поначалу кажется, что в таких условиях только подыхать и можно. А вышло так, что жизни везде место есть, даже тут. Предел человека страшный.
– Как и предел человеку, – усмехается Стефа.
– В чем же разница? – спрашивает Ревекка.
– Скоро поймешь, – отвечает Кася. – Думаешь, здесь все угнетенные да несчастные? Всякие есть. Тут варево будь здоров: и возмущенные, и смиренные, и в ужасе, и в скорби, и в отчаянии, и отупевшие, и безразличные, и сытые, и голодные. Все здесь. И все изгаляются ради дополнительной минутки жизни как могут. Вон Ганка. Каждую ночь стонет на соседних нарах, ты уж сама слышала. У нее мужа застрелили, трое детей неизвестно где. Она была дома с младшеньким, четвертым, и его… в общем, дом подожгли. Ганка теперь немного того, чокнулась. Но каждую ночь молится, Бога благодарит. Знаешь, за что? За то, что не стали будить ее ребенка, когда дом поджигали. Говорит, не было писка из горящего дома. А значит, во сне задохнулся. За то и благодарит. А вон там над нами спит Анна. Эта выжила во время массового расстрела. Рассказывала, что их выкидывали из машины по десять человек и велели вставать у рва. И была там одна полоумная с ребенком на руках. Кинулась в ноги немцу, чтоб ребенка пощадили, не расстреливали. А малой, два года от силы, на руках у нее надрывается. Немец ее раз отшвырнул, она снова подползла, он уже второй раз ногу занес, а потом будто передумал, нагнулся и вдруг пообещал, что не будут расстреливать мальца. «Слово офицера, – говорит, – не расстреляют ребенка». Она давай еще больше ему ноги расцеловывать, прям захлебывается в благодарности, тут же бога молить за его здоровье начала. Всех из их партии расстреляли. Осталась одна эта женщина с ребенком. Подходит он к ней, улыбается, забирает мальца у матери из рук и со всей силы об землю. Прямо головкой. Оглушил и – в ров с трупами. Мать ничего не сказала, только легла сверху на сына, обняла его голову разбитую и упокоилась со всей деревней. Вот так-то. А немец опустил автомат и кивнул, чтоб следующая партия подходила. А сама Анна, та с маленьким братиком была, лет двенадцати что ли. Она крепко его за руку держала и ко рву подошла. А там! Мертвецов столько, что уже и непонятно, какая глубина рва. Все вповалку друг на друге, и воздух теплый от крови. Пока они стояли, тут выстрелы. Брат ее рухнул вниз и ее за собой утащил. Тем и спас! Сверху их телами односельчан прикрыло. Говорит, отключилась, пришла в себя от криков. «Есть кто живой?» Анна вначале с перепугу решила, что это немец хочет добить оставшихся, но потом сообразила, что речь родная, русская, значит. Начала в ответ кричать. Вытащили ее. А она
