она сама. Закуталась в одеяло, вдохнула прохладу.

– А вот теперь слушайте, – сказал доктор. – Вы говорите как юродивая. Вам нужно понять, что личное благо на чаше весов всегда перевесит чужое. Человек всегда выберет себе пять минут удовольствия против чужих десяти лет страданий. Человек не чувствует чужую боль. Таков уж он, и таким останется.

– Да что вы все взвешиваете, если можно просто любить?

– И что же такое любовь? Благоволите научить, – настойчиво попросил он, – в чем она проявляется?

– В ваших делах для блага других. Когда чужое благо заботит больше своего.

– Исключено, я вам уже пояснил! Но любовь – это прекрасно. Извольте: я люблю Отечество, во имя него я делаю то, что делаю. Жизнь готов отдать, чтобы Германия расцвела и стала сильнейшей державой мира, чтобы немцы благоденствовали. Подходит ли вам моя любовь? – снова начал ерничать он.

– Вас обманули! Одурачили вас! Подменили вам… Любовь – это не во имя чего-то когда-то, что за чепуха! Любовь – это то, что вы делаете здесь и сейчас! А здесь и сейчас вы убиваете нас. Любовь к Германии – это что такое? Это разве любовь? Это ваш фюрер, – Ревекка зажмурилась, накрыл страх, когда произнесла это слово, но она тут же справилась, – это хотения вашего фюрера, а за них ухватились такие же слепцы, как вы, – его кружок. И ради этих хотений – глядите что! – Ревекка махнула рукой на двери больничного барака. – И ради хотений – война! А завтра этот кружок чего-нибудь другого захочет, за другое что-нибудь начнет борьбу. Не знаю, кто победит в той борьбе, да знаю, что проиграли уже мы все.

Доктор медленно кивнул раз, затем снова, укладывая услышанное с собственными мыслями. Размышляя, он похлопал себя в поисках сигарет, но неожиданно наткнулся на половину шоколадной плитки, которую запихнул в карман после завтрака. Он достал шоколад, развернул шелестящую обертку и отломил пару квадратиков. Ревекка ожидала, что он закинет их себе в рот, но, к ее изумлению, он протянул ей. Она уставилась на два коричневых квадратика, чувствуя дурманящий запах. Шоколад здесь… в ревире… Ей! Наяву ли это? Она перевела взгляд на доктора. Он с интересом смотрел на нее, гадая, возьмет ли. Больше всего на свете Ревекке хотелось схватить этот шоколад и с презрительным видом швырнуть в холеное лицо доктора. Трясущейся рукой она взяла эти два квадратика, молча запихнула себе в рот и отвернулась.

Не обращая внимания на ее состояние, доктор убрал остатки шоколада и как ни в чем не бывало снова заговорил:

– Тут с вами невозможно не согласиться. Я, видите ли, и сам давно осознал, что пропаганда – это единственное, в чем преуспели все страны без исключения. И никакой человек не победит эту технологию. Увы. Любой без исключения безоружен перед ней. Это искусство достигло таких высот, что и на меня, безусловно, найдут выключатель – куда нажать, чтобы я принял нужную точку зрения. Вот есть фермер, который и не думает воевать с кем-либо. Он хочет возделывать землю и выращивать на ней шпинат, капусту и помидоры. Верно же? Это вам понятно? Другой хочет развивать свое производство, третий – свою швейную мастерскую, четвертый хочет открыть кофейню или пивную, пятая хочет родить и воспитывать ребенка, шестой хочет путешествовать. Вот я бы хотел приобрести личный автомобиль. А мой отец – отремонтировать дом и докупить к своему стаду еще овец. Самые обыкновенные желания, которые не соприкасаются ни с ненавистью, ни тем более с войной. Но к каждому нашли выключатель и они позабыли про шпинат, капусту, помидоры, а я отложил мысли об автомобиле на некоторое время, возможно навсегда. И все мы начали ненавидеть. Не только евреев, живших в соседних домах, но и тех, с кем наша жизнь никак не пересекалась, кого мы не знали лично, никогда не видели и не увидели бы, не начнись это все, потому что они за сотни, а то и тысячи километров от нас. Они тоже имели виды на урожай капусты и помидоров, на кофейню с пивной, путешествия, новый дом, возможно, автомобиль и на продолжение своего рода, безусловно. Но к ним также нашли выключатель и они тоже позабыли, чем были заняты их мысли вчера. Скорее всего, им, как и нам, доносили мысль, что шпинат, капуста и помидоры теперь под вопросом и исключительно из-за угрозы от нас. А мы сидели за тысячи километров и даже не думали нести им эту угрозу.

– Не думали?! Вы пришли на чужую землю с оружием…

– А, вы думаете, все началось осенью тридцать девятого? Ну чему я удивляюсь… – разочарованно и категорично произнес доктор. – Подумайте же, разумная вы барышня! Раньше, безусловно, раньше! «Под угрозой», – так говорили изо дня в день задолго до того. Всем говорили! И им тоже. Когда слышишь это постоянно, начинаешь верить, что и шпинат, и дом, и пивная действительно под угрозой. Только тогда ты оказываешься с оружием в руках за тысячи километров. И убиваешь того, с которым ты никогда не должен был встретиться – с чего бы? Ведь тебе не до того: возделывание земли, выращивание шпината и капусты с томатами, строительство дома, путешествие на личном автомобиле и воспитание сына гораздо интереснее. Да и отнимает много времени. Никто не думает, что подобный фокус с ним сработает. Я, верите ли, по молодости путешествовал взахлеб, столько повидал людей! И я могу сказать, никто из них не хочет воевать и ненавидеть. Но они будут это делать до последнего патрона! Нужна лишь соответствующая обработка. Когда-нибудь я расскажу об этом своему сыну, чтобы он рассказал своему, а тот – еще кому-нибудь, – вот и все, что в моих силах. Но противостоять этому… Никаких сил не хватит обычному человеку противостоять тому, что принято всеми за порядок. Вам нужно это уяснить. Прекратите идеализировать нашу людскую породу. Тогда, возможно, у вас будет шанс выбраться отсюда. Признаюсь, меня бы это обрадовало. Вы редкий человеческий экземпляр, вам стоило бы продолжать эту жизнь. Да, непременно стоило, – подумав, добавил он.

– Не придумали еще такой труд, который освобождает[83].

Доктор поморщился:

– Меня и самого раздражает эта профанация на воротах, но у некоторых чувство юмора не знает границ.

– Вся ваша идеология – профанация, а не только эта надпись. Кричите, что мараться о евреек ниже вашего достоинства. А после каждой попойки к нам приходят пьяные эсэсы и утаскивают новеньких, еще не отощавших. А потом они возвращаются искусанные, измятые, в идеологических эсэсовских слюнях. Иной раз совсем девочку выберут, и плевать, что еврейка. Ваша пьянка и ваша похоть посильнее вашей идеологии, доктор. А значит, грош ей цена! – Ревекка вдруг рассмеялась. Потом очнулась. Но разозлилась еще сильнее. – Да вы это и сами понимаете, доктор. Вижу, что понимаете… Это-то и страшно. Как же вы живете с этим? И потворствуете? Ведь это должно рвать вашу жизнь надвое… Тогда почему…

– Тогда почему я здесь и в этой форме?

Ревекка вместо кивка прямо посмотрела на доктора. Он выдержал лишь несколько секунд. Резко встав, он окрикнул санитарок. И коротко сказал, качнув головой в сторону Ревекки:

– На место.

Пока она вставала, подбирая одеяло, доктор проговорил санитарке:

– Скоро начнет теплеть. Я распоряжусь, чтобы вам доставили известь. Разводите с водой и поливайте трупы, которые складываете возле бараков, чтобы смрад от них не разносило по всему лагерю.

И он двинулся раньше них в больничный барак и пошел по другому проходу.

Ревекка легла и закрыла глаза.

После того как врач ушел, из барака вынесли всех, кто был без сознания, метался в бреду или пылал жаром. Всех, кроме Зельды, которую Ревекка крепко держала за руку.

Когда последнее тело было брошено на тележку, в барак пробралось голое существо. Санитарка тут же набросилась на нее.

– Вот же ж, свинья грязная! Ты хоть понимаешь, сколько там заразы?! – бушевала она, избивая мокрой рубашкой женщину.

Пытаясь увернуться от ударов, та торопливо пробиралась по проходу.

– Не больше, чем в этой выгребной яме, – огрызнулась она, забираясь на свое место.

– Вот я доктору расскажу, попляшешь, вшивая собака, мигом тебя в крематорий отправят. Ну да ничего, тебе