всех кровей на земле. Поймет всякий, что мысль та – от разума, который всех нас зачинал. Его начальная энергия, явившая первое слово. Уясни! Это разум и есть! А уяснишь – поймешь и истинное назначение того, что названо религией: не поклоны бить и молебны заказывать за здравие чрева, набитого мусором и ядами… А твердое указание всякому человеку на его истинное назначение сообразно его силам и желанию! Да притом на его свободную волю не посягать! И тогда начнется существование не толпы, а осмысленная жизнь каждого отдельного человека! И когда каждый проснется в разуме своем, то не нужны будут поводыри никому. Не нужны будут соглядатаи и надсмотрщики друг за другом. Но до тех пор воля человека будет самым опасным на земле. Потому что нет ничего страшнее злоупотребления той свободной волей.

Кася припала к ней совсем близко и выдохнула горячо почти в самые глаза:

– Так зачем наделил Он нас этой волей и не научил, как ей пользоваться разумно?

Женщина не отстранилась назад, заговорила, также прямо глядя в безумные округленные глаза Каси:

– Затем, что не только волей наделил, но и способностью постигать, что творим зло. И дал нам выбор – творить зло или нет. Поняла? Бог дал нам все: воздух, плодородные поля, луга, моря, океаны, горы, степи, леса, реки, ледники, он дал нам разум, наконец, и волю. Разве Бог не за нас? Разве он не на нашей стороне?

«Но мы сами против себя», – с горечью подумала Ревекка.

Показалась недовольная нахтваха[80], но Кася даже не обратила внимания.

– Эй ты, – нахтваха шикнула на Касю, – отбой скоро, сказала же, недолго.

– Иду, – отмахнулась Кася, не обернувшись к ней.

Она продолжала неотрывно смотреть на женщину, будто боялась, что та исчезнет, стоит ей отвернуться. Женщина молчала. Наконец Кася отвела взгляд.

– Жди, завтра приду в это же время, – сказала она Ревекке.

Та благодарно кивнула.

И Кася ушла.

Нахтваха усмехнулась, глядя ей вслед, затем посмотрела на Ревекку.

– Сестра, что ль?

– Подруга. Ближе сестры. И ближе матери, – со слабой улыбкой проговорила Ревекка.

– Так и есть, видать, – хмыкнула санитарка, – раз она ради тебя под капо из мужского легла.

Жар опалил лицо Ревекки, она с отвращением посмотрела на женщину, стоявшую в проходе.

– Чего несешь, дура?! Касенька никогда не опустится…

Но та не дала договорить. Сплюнув сквозь зубы себе под ноги, она с язвительным смешком процедила:

– А ты думаешь, кусок белого хлеба, что она тебе принесла, ей как достался? Таким, как она, этакий харч только одним способом и можно раздобыть. Я что сказать пришла: чтоб в следующий раз она и со мной поделилась или больше она не ходок сюда, уяснила?

Она еще раз усмехнулась и пошла прочь. Ревекка в отчаянии смотрела ей вслед, во всей полноте постигая смысл сказанного нахтвахой.

* * *

Весь следующий день Ревекка пролежала, уставившись в темные доски над собой. Зельда, слышавшая накануне разговор с нахтвахой, не лезла к ней с расспросами, просто молча страдала рядом, то и дело осыпаемая проклятиями соседок снизу. Наконец послышались знакомые шаги. Ревекка догадалась, что это Кася, еще до того, как подруга добралась до ее нар: отовсюду раздавались слабые голоса.

– Расскажи, какие новости? Что слышно? Союзники близко?

– Да, уже совсем близко. Надо держаться. Осталось чуть-чуть, – кивала Кася.

– Верняк?

– Верняк, – заверяла Кася, – из мужского новости.

– Значит, есть шанс, что выберусь из проклятого ада, должна выбраться…

Говорившая женщина ухватила подол Касиного халата и потянула к себе. Касе пришлось наклониться совсем близко, чтобы расслышать, что шептала умирающая:

– У меня ж там детки, трое, мальчики, – выдохнула она.

– Выберешься, куда денешься, пацанов еще на ноги поставишь, – уверенно кивнула Кася.

Видно было, что женщина продержится ночь, самое большее две. Флегмона уже захватила ее тело, щедро разлив гной под кожей и на шее, и на руках с ногами. Кожа натянулась, покраснела и высохла, и каждое движение, сопряженное с усилием, рождало на ней новую трещину, из которой сочилась сукровица, а за ней и желтый вонючий гной. Лопалась она с тихим треском и так быстро, словно выстрелившая из-под ноги трещина на льду, и всякий раз сопровождалась протяжным стоном узницы. Глаза ее уже смотрели сквозь людей, сквозь стены бараков, сквозь лагерные заборы, в дали, еще не доступные тем, кто отчаянно цеплялся за жизнь. Она уже была совсем близка к тому, чтобы «выбраться».

Кася осторожно расцепила надутые гноем пальцы и двинулась дальше. Добралась до нужных нар.

– Врешь им, – усмехнулась женщина с длинными ресницами.

– А что делать? – вздохнула Кася.

– А что в самом деле слышно?

– А ничего, – пожала плечами Кася, – все по-старому.

Ревекка, слышавшая разговор, повернулась и вмиг забыла, что хотела сказать. С молчаливой болью она рассматривала лицо подруги: на лбу красовался огромный кровоподтек, окруженный припухлой синевой, значит, еще вчера… или ночью. Не обращая внимания на взгляд Ревекки, Кася начала торопливо вытирать ее мокрой тряпкой, которую принесла с собой. Потом так же проворно достала из-за пазухи половину черствой пайки и, о чудо, луковую стрелку! Не имея сил совладать с собой, Ревекка набросилась на принесенную еду. Зельда в отчаянии смотрела на нее, челюсти ее задвигались – она тоже «жевала» луковую стрелку на хлебе, тоже ощущала этот горьковатый сок зелени, смешивающийся во рту с хлебушком, смоченном слюной. Самый вкусный, самый питательный и самый недоступный для нее съестной комочек в мире. Не выдержав, Зельда откинулась на тюфяк и запрокинула голову, из закатившихся глаз полились слезы.

Кася не обращала на нее внимания, она одобрительно смотрела на Ревекку.

– Жрешь в охотку – это хорошо, значит, проклятый тиф совсем отступил.

Ревекка с тоской посмотрела на пустые руки. Заметила на одеяле крошку. Аккуратно подцепила ее пальцем и отправила в рот. Или то была вошь? Да и черт бы с ней.

– Кто тебя так, Касенька? – тихо спросила она.

Кася отмахнулась:

– На работах от капо прилетело, не бери в голову.

– Врешь, – так же тихо, но твердо произнесла Ревекка, – впрочем, может, и от капо, да только не на работах.

Кася молчала. Ревекка тоже.

– Не делай этого больше, Касенька, – наконец проговорила Ревекка.

Подруга продолжала молчать.

– Мне жить тошно будет, если такой ценой… – не унималась Ревекка.

Кася не выдержала:

– Какой ценой? Той, которую мы все здесь готовы платить?! За жизнь цену и выше можно ставить, ты уж поверь.

Ревекка нашла Касину руку и прижала ее к губам. Из глаз полились слезы. Кася тут же попыталась вырвать руку, но Ревекка не отпускала, продолжая целовать грязную ладонь, буквально отмывая ее мокрыми губами и горячими слезами.

– Ну чего ты, будет тебе, будет… – торопливо заговорила Кася, нежно поглаживая лысую сухую голову подруги.

– За что он тебя так? – прошептала Ревекка сквозь слезы, дотрагиваясь до разбитого лба Каси.

Та усмехнулась:

– Без души, говорит. Но велел еще приходить, сказал, завтра не только белый хлеб будет, но и кусочек грудинки. Бекки, только представь, грудинка…

Рядом раздались слезливые стоны Зельды:

– Да умолкните же вы, жестокие…

Ревекка твердо покачала головой:

– Нет, Кася, не ходи к нему больше, я уже достаточно окрепла. Больше не нужно.

– Тебе, может, и не нужно, а нахтваху чем подкупать? Без мзды не пускает, гадюка. Знает: если я уже повадилась сюда, то не просто так, а значит, я готова платить.

– И про это я тебе тоже хотела сказать. Не ходи сюда, Касенька, ведь не будет так долго везение длиться: не сегодня-завтра схватишь какую-нибудь заразу. Кто же за тобой будет ходить, коли и я тут буду?

Кася снисходительно посмотрела на Ревекку, но на это ничего не ответила. Лишь подмигнула:

– Ладно, пора мне. Сральному аппарату привет!

И она быстро скрылась.

Ревекка виновато посмотрела на Зельду:

– Прости, она не со зла.

Зельда ничего не ответила. Продолжала лежать, запрокинув голову, а из глаз все так же катились слезы.

Над лагерем пронесся протяжный сигнал – отбой. Ревекка знала, что в эту же минуту во всех бараках погас свет, у них же ничего не поменялось – свет в ревире и так не горел.