Шрифт:
Закладка:
– Чего тут нового выдумали? Ничего. Лагеря и раньше были. Другие только, в других землях, а страдания такие же. И вопили об этом люди. Но волновало тебя это? Ну, мать твою или бабку – волновало? Нет. Тогда время других было вопить, да слушали ли мы их? Теперь мы вопим. Услышат ли нас? Да кто ж его знает. Если не услышат, значит, придет время – и новые завопят. Память у людей короткая: забыли, что сто лет назад творили, и снова творят. А на смену дети придут, и тоже… «Что было, то и будет. И что делалось, то и будет делаться. И нет ничего нового под солнцем. Кто-то скажет: "Гляди, вот новое!" Но и это было уже в веках, бывших прежде нас…»[78]
– Так что ж…
– А ничего ж. Много я тебе уже сказала. Сама думай. Устала я. Не изничтожить зло злом, так можно только множить его – вот это и помни. Да не поступай как дурачье, которое то и называет глупым, чего не понимает. Не донимай больше Зельду.
Узницы молчали. Кася сложила руки на груди и оперлась на нары, на которых лежала Ревекка. На крыше под порывами ветра глухо застучал кусок толя. Застонала вдруг больная, пожираемая флегмоной, и умолкла. Скрипнула дверь, и по проходу пронесся порыв сквозняка, принесший глоток свежего воздуха. С улицы послышалась приглушенная ругань санитарки. Раздался шум мотора, за ним звуки выверенных шагов – смена караула. Залаяла собака, сойдя на протяжный скулеж. Все звуки были привычными, были ровным фоном их существования, ни одна из узниц не отвлеклась на них. Ревекка посмотрела на Касю, лицо у той было сосредоточенным. Посмотрела на Касю и женщина. И заговорила:
– Не веришь в Бога? Так верь хоть в человека, живущего по правде. Да прощать умей. И того будет достаточно, чтоб не пропустить зло дальше себя. Хоть бы и на себе остановить. Мы же по природе своей изначальной любим и жалеем друг друга. А ну вспомни себя в детстве. В детстве ребенок радуется, когда делает не по приказу или за награду, а по собственному желанию, когда отдает, а не отнимает. Чего ребенок хочет? Чтоб взрослые не ругались и всем было хорошо: и кошечке, и собачке. А потом дите выросло и ему сказали, что вот такое вот убийство есть патриотизм и служение родине, а та каторга – правосудие. А то истязание забавы ради – охота, а то побитие целого народа – расовая политика, а та граница государственная – безопасность и гордость. В детстве это казалось дурным, а стало вроде как естественным. И вот человек, бывшее дитя, идет, уверенный во всех этих правдах, на войну, на суд, на допрос, на пытку… Природе-то человека быть и палачом, и жертвой противно. И потом то дитя своих детей тому научит, а те – своих.
А деток-то как раз порядку учить не надо. У них-то самый верный взгляд на мир… Не замутнен никакими нашими правдами, жалеет он любого – своего ли, чужого, все для него одинаковы. У него все просто, а значит, истинно, потому что истина проста. Это мы усложнили все так, что уже и сами запутались, где ложное, где истинное. И вот к чему привело нас это – к тому, с чего начинали: снова сильный побивает слабого ради блага своего и называет это самым естественным из законов природы. Представь, например, война какая-нибудь идет…
– Серьезно? Представить? – Кася многозначительно посмотрела на женщину, но та и глазом не моргнула.
– Идет война. И главный в государстве приказывает своим генералам и полководцам снарядить войска и идти бить тех, с кем поругался из-за куска земли. Один выдумал, второй приказал, третий огласил, четвертый пригрозил, пятый сделал ружья, шестой показал, седьмой убил. На другой стороне так же. Каждый делает свое дело, а все вместе война. А за что война на самом-то деле? Об этом знает только тот, который приказывает, да сам он даже в дворовую драку не вступит. У каждого свои роли в том устройстве, которое мы соорудили. И никто уже не замечает, сколь это устройство противоестественно нашей природе. В любви нам хорошо, слышали?
У говорившей женщины даже достало сил, чтобы возвысить голос и напитать свои слова яростной силой.
– В любви всех ко всякому! А не в болях и бедах! – продолжала говорить она, повысив голос.
И она прямо посмотрела на Касю, качнув бритой головой, отчего тень от ее длинных ресниц неясно затрепетала на впалых щеках в мутном барачном свете. Эта тень делала еще страшнее ее впалые темные глазницы, ясно очерченные морщинистыми заломами на обезвоженной коже.
– Ошиблась я в тебе, – медленно произнесла Кася, голодно жуя нижнюю губу, отчего слова ее звучали с шипящим присвистом, и глядя в упор на женщину, – ошиблась. Так во что ты веришь, коли не в церковь? Ведь веришь во что-то, раз нас учишь.
Женщина сузила глаза, разглядывая Касю. Ответ у нее был – это понимали все узницы, у которых хватило сил податься вперед, чтобы лучше слышать ее. А она задумалась, чтобы собрать его в простые слова, доступные их исстрадавшемуся и омертвевшему в лагере разуму.
– В Христа и заповеди его и верю. А чтоб верить, мне посредники не нужны. Много берут они. И без них знаю: если обидели меня, значит, было это заблуждение, которое разъяснить обидчику надобно, а не бить его. Зачем мне с ним враждовать, когда землю его и золото я не возьму с собой далее? Ведь тот кусок земли или просто вещица ценная, которую мы считаем своей, – она же не часть нас, а только называется нашей. Потом ее другой дурак схватит и тоже назовет – «моя». И стоит ли устраивать бой за это? Всего лишь за верование, что обладаю я чем-то? Да и не нужны мне власть и богатства, если заставляют скидывать личину человеческую и превращаться в зверя. Избави меня от той власти и богатств, ведь не знаю себя до глубин и не ведаю, смогу ли противостоять перерождению в зверя алчного и жестокосердого, познав их. Знаю также, что клясться нельзя, да еще на кресте, на котором распяли того, кто заповедал не клясться, потому что всякая клятва есть вымогательство, всякая присяга ведет к злу, – поглядите вокруг. Каждый на той вышке верит теперь, что это снимает с него всякую ответственность за все в этом лагере, так как воля его вроде бы теперь и не его вовсе, а отдана тому, кому присягнул он. Потому это служение представляют великой добродетелью, когда это – самое противное истинной природе вольного человека. Потом все вопрошаем, за что страдания нам даются, безгрешным всякий себя считает. А ты приходи на фронт: там, как дым уляжется, много таких безгрешных с перебитыми ногами и развороченными рылами. И рыдают: «За что?» А на другой стороне стонет такой же с оторванными руками – а руки ему кто оторвал? Больно тому, и другому больно, и матери их дуреют от горя, думаешь, я не жалею их? И я жалею, и им себя жалко, и через ту жалость сложно разглядеть, что эта боль нам – за наш общий самообман. Оно, конечно, сложно принять, что ошибаются все, а ногу оторвало тебе, за заблуждения других. Но в том и урок для нас. Неразрывно все связано… И ты скажи мне, умная, когда оба они доблестные и оба за правду пошли, кого из них наградить Богу, а кого покарать? Бог видит лишь, что одно его творение пошло убивать другое и не задумалось даже, что жизнь его ценят дешевле пули. Пулю из человека назад не вытащишь, на новую пулю деньга нужна, а солдат бабы еще нарожают, и без меры, коль правильно дело устроить. А потому махнут рукой на те потери и забудут – восполнится. За одну мирную ночь восполнится. Хватит на все войны. А для бабы потери на фронте – это ж не просто циферка да номерок, это ж целый мир в пеленке, в котором и она сама вся заключена. Дышать на тот мир ей страшно, а его кукожат до chair à canon[79].
Ревекка знала французский, хотела она шепнуть Касе, что означали эти слова, да та и без того, судя по всему, поняла. Уж слишком
