Шрифт:
Закладка:
Опешив, Кася уставилась на женщину.
– Да чтоб захлебнулись они из той чаши! – тихо, но с ненавистью выдохнула она, не найдя, что больше сказать.
– Уже поперхнулись, не переживай, уже убоялись. Но таков их путь. И наш тоже. Идти надо, раз привели себя к нему.
– Себя?! Не приводила я себя на эту дорожку! Перестреляла бы всех, кто нас сюда притянул, ясно?! Была б моя воля, я б за тыщу километров отсюда была сейчас!
– Вот потому и нет твоей воли на это! Кто устроил такой мир? Мы и устроили. Один другим управляет, если силу за собой чувствует, а тот, другой, голову пригибает, если силу первого тоже чувствует. А как другой в силу войдет, в отместку то же самое ему творит. Зло на зло! Тысячи лет так делали! Ты вникни, глупая, – злом уничтожать зло и насилием прекращать насилие. То на то, а в конце выходит вдвойне! Домножилось до такой степени, что человек человека в печь кидает. Так, может, хоть немного пожить по-иному?
Кася посмотрела на Ревекку, будто хотела удостовериться, слышит ли она то же самое. Та молчала.
– И смириться с собственной смертью по чужой воле? – в какой-то оторопелой ярости проговорила Кася.
– «Видел все ловушки, врагом расставленные на земле, и сказал со вздохом: "Кто сможет их обойти?" Тогда услышал голос, сказавший: "смиренный"». Так говорил преподобный Антоний Великий… Цену достоинства уже знаем: вон она вся, – и женщина кивнула на ряд нар, уплывавший в темноту, – так почему б не узнать цену смирения? Вдруг уймем уничтожение у себя в уме и оно прекратится на земле?
Кася смотрела на женщину как на чумную. Ревекке подумалось, что Кася сейчас грубо ее обругает.
– Смирение, значит. Смирись… А чего церковь ваша первая же отвечает на зло злом, а?! А то она не знает и про гонения, и про… Ой! – Кася снисходительно махнула рукой. – Много могу говорить! Какой средневековый собор обходился без предписаний против евреев? Кто первый выдумал евреев ограждать стеной от остальных, как не церковь? Кто первый метку желтую нам дал?[76]
Кася все более распалялась.
– Я уж молчу про инквизицию, – скривив губы, говорила она, – эти-то хорошо понимали, как быстренько заставить человека Бога бояться. Это, значит, смирение, про которое ты талдычишь? Церковники ваши сжигали тех, кто мыслил иначе! А кто сжигал? Те сжигали, которые проповедовали, мол, «не убий»! Вера ослепляет человека – и человек творит страшное. А святоши? Они всегда действуют одинаково: озлобляют народ против других, которые в другого бога верят, а значит, таких и пытать, и убить не грех. А мне до богов дела нет. У каждого бога жертвенник имеется, и за каждого бога убивают почем зря.
– Верно говоришь! – с верхних нар свесилась узница, слушавшая их разговор. – После прихода к власти фюрера кто первым прибежал к нему с приветствием, льстивым и смиренным? Кардинал Бертрам, архиепископ Бреслауский! Будто не он до этого преследовал и отлучал национал-социалистов! А потом вдруг стал строить из себя всеблагого, узревшего истину в новой власти.
Кася даже не посмотрела на говорившую. Все ее внимание было обращено к женщине с длинными ресницами.
– Я ж разве спорю против Завета? Я его что, ругаю, что ли? Не дикая, заповеди знаю, Моисеевы и Христом восполненные! Не убий – не забирай, значит, чужую жизнь. Не ври – это есть «не говори ложного». Не бери, чего тебе не дадено. Слова-то добрые, хорошие, но делается-то все обратное, не по истинному учению, а наоборот! «Зуб за зуб» – церковь по такому закону и живет, а про непротивление сама же и позабыла! И даже раньше закона этого успевает: у нее еще зуб не отняли, а она уже лезет чужой увечить. Сама учреждает и борьбу, и воинство для нее. Но с именем Христа, это уж непременно! Я ж, когда маленькая была, читала катехизис. Так он с детства поучает, что если тебе по должности положено убивать людей, то это уж не грех, а правосудие. Так вот, в два конца, да? Везде лазейку найдете, да? Учите жить по написанному, а сами живете… а сами они живут… по хотению! И только обходят как могут это самое-то, написанное. Была, да вся вышла, ваша церковь. Одни постройки с лепниной да позолотой остались. Да эти вот… – Кася изобразила священников в длинных одеждах и с усами и бородами неожиданно смешно: как будто натянула робу до земли, а под носом зашевелила пальцами, словно это волосы, и вокруг рассмеялись. – Ага, эти… работники! Тешат народ в дни великих праздников песнопением! А по правде направлять людей к свету им недосуг. Заняты расколами и спорами: служить литургию на хлебе из пресного теста или на квасном?[77]
– А еще моя няня все ходила спрашивать к святому отцу, положено есть птицу зарезанную или удавленную? – вспомнила Ревекка.
– Да я сейчас курицу всякую слопаю, хоть удавленную, хоть зарезанную, хоть утопленную, хоть живую! И не подавлюсь! А за свиной шницель станцевать готова! И хлеб любой сгодится: я и опреснок съем, и квасной! И греха не сотворю! Такое вот еврейское семя уродилось.
– Думаешь, мне не довелось повидать тех, на которых ряса трещала от перекормленного пуза? – неожиданно ответила женщина Касе. – И рожа лоснилась – не от лишений и воздержаний, а от избытка всего… И руки мягкие – не оттого, что елеем умасленные, а потому что работы тяжелой не знали. Только хватали все, что можно ухватить именем Христа. Ты меня не учи, ученая. Видала и похоть, прикрытую сутаной, всякое было. Тьма она и есть тьма, хоть и с красивыми обрядами и таинствами. Но любой, у кого разум есть, поймет это. И разглядит, где в Завете истинное учение, а где извратили и переписали. Его сколько раз переписывали, сколько толковали? Там словцо добавили, там словцо выкинули… Вот тебе и новая истина кому-то в угоду. Я вот знаю: сказано нам в писании от Матфея: «Блаженны кроткие, ибо они наследуют землю». А в миру растолковали, что унаследует землю кроткий с мечом. Откуда меч там взялся – кто сейчас знает? Сказал нам Христос, что всякий гневающийся на брата своего подлежит суду. А потом нашелся кто-то, который добавил: «напрасно». И вышло: всякий гневающийся напрасно на брата своего. А значит, если не напрасно гневается, то уже можно. Инквизиция-то говорила, что не напрасно людей наказывает, значит, все у нее правильно. Так что ж спорить, когда права ты?!
И она вдруг отвернулась.
– Нет, ты погоди, – кинулась к ней Кася, затормошив костлявое тело, – на том свете отоспишься, недолго осталось. Тогда за что ж отстаиваешь церковь?!
Женщина снова нехотя повернулась и внимательно посмотрела на Касю. В глазах ее мелькнуло разочарование, но в миг исчезло, будто сама себя она попрекнула за это. Она покачала головой и с грустью сказала:
– Глупая ты, разве ж я ее отстаиваю? Не ходи ты в ту церковь. Чего к ней прицепилась? И без нее все тебе дано: и понимание истины, и сила жить по истине.
– Тогда чего ты голову морочишь со своей церковью? Да, я знаю истину! Нацисты – собаки проклятые, исчадия ада, жить которым не дозволено на свете!
– Собаки проклятые. Верно. Так и ты для каждого из них – собака проклятая! И тебе жить не дозволено на этом свете, по его мнению. Потому и горят печи. Вы ж оба уверены, что настоящему злу противостоите! И каждый идет убивать со своей правдой…
– Я их не убивала! Это они меня!
– А теперь вот, доведется случай, без всякой жалости убьешь…
– А что, жалеть их?!
– Да не в них дело-то! У каждого есть свое зло. Если каждый будет чинить страдания тому, кого считает по своему скудоумию злом, что будет? Война до бесконечности. Каждый знает, как должно быть на земле. И думает, что другие не понимают этого! Не дают починить что, ему кажется, сломалось. Отсюда вся борьба… И внутри себя до болячек кишечных, и с окружающими до увечий. Поняла? Не из-за того, как на самом деле все есть, а из-за нашего представления, как оно должно быть.
Она на мгновение замолчала. Молчали и Кася
