Шрифт:
Закладка:
Несколько охранников задержались, чтобы посмотреть и на это представление.
– Шире раздвигай – чище будет!
– В бездонных колодцах этих шлюх чисто уже никогда не будет! – раздался хриплый голос, грубый даже для мужчины, но принадлежавший женщине, которая тут же захохотала над собственным замечанием.
Ревекка даже не стала оборачиваться. Она знала, кто это. Капо бани, проклятая Мусскеллерша, вседозволенность которой была сродни вседозволенности любого эсэса в лагере. За глаза ее называли пуффмутти[73] – бордельная мамка. Все знали, что именно этим она и занималась на воле, впрочем, и сама Мусскеллерша не скрывала этого. Здесь она творила что хотела, считая баню личной вотчиной и проворачивая через нее свои делишки. Никто не мог попасть в баню, чтобы смыть кровь после наказаний или хотя бы нормально умыться после затяжной болезни. Лишь в дни официальных дезинфекций она нехотя раскрывала двери своих владений, но мстила узницам за то, что вторглись на ее территорию. Жирная, с вульгарным макияжем, высоким ярко-рыжим начесом, она расхаживала между сгорбившимися промерзшими женщинами и раздавала пощечины направо и налево. Распаляясь, она опускала руку все ниже, пока наконец не начинала откровенно хлестать женщин по впалым ягодицам. Замечая, что наблюдавшим эсэсам это нравится, она входила в раж и била еще усерднее, пока окончательно не впадала в свой извращенный экстаз, тогда удары превращались в щипки, она сжимала, мяла и царапала остатки женских выпуклостей, все больше возбуждая охрану. Эсэсы кричали и подбадривали Мусскеллершу, лицо ее наливалось кровью, а мутные глаза закатывались. Она утирала в уголках губ избыток слюны, размазывая алую помаду по расплывшемуся брылястому лицу, и продолжала бить до собственного изнеможения. А потом под одобрительные возгласы эсэсов уходила прочь. Среди узниц ходили слухи, что оберка Мандель неспроста вознесла Мусскеллершу так высоко и позволила делать все, что той вздумается. Поговаривали, что они обе из одного города и до восхождения своей лагерной звезды Мандель трудилась в борделе Мусскеллерши в качестве одной из ее девочек.
Сейчас Ревекка молила небо, чтобы ей удалось добраться до ведра с тряпкой до того, как Мусскеллерша дойдет до нее. К счастью, подошла ее очередь. Она расставила ноги и зажмурилась. Промежность тут же обожгло химией, после которой нестерпимо захотелось почесаться, но Ревекка сдержалась и прошла дальше, уступив место следующей. Мусскеллерша осталась позади.
Дезинфекция завершилась, но одежду так и не принесли. Порывы ветра налетали и без жалости исхлестывали скрюченные фигуры, обтянутые посиневшей кожей. Хлестали, словно плетью, заставляя сгибаться все ниже и ниже, пока самые слабые совсем не осели на землю. Переминаясь с ноги на ногу, Ревекка продолжала бить себя по бокам, по ногам, по плоским ягодицам – знала, что главное, не замирать ни на секунду, превозмогать усталость, голод и холод и двигаться, двигаться, двигаться… Из последних сил. Но руки становились все менее чувствительными, менее послушными, поднимались с трудом, все чаще просто повисали, такие худые и слабые, что даже ветер мог их трепать. Рядом с ней с посиневшими губами стояла Кася. Просто стояла, уже даже не пытаясь шевелиться. Ревекка хотела ей что-то сказать, но Кася опередила ее:
– Несут!
Во двор вынесли халаты и платья. Женщины кинулись разбирать их. Одежда была грязной, как и прежде, но теперь к тому же мокрая и воняла газом. Несмотря на это, узницы торопливо пытались натянуть ее на себя. Не всем это удавалось, окоченевшие пальцы не гнулись. Отовсюду раздавался хриплый кашель.
– Чертов газ! Вшей не берет, а нашу сестру – пожалуйста, – тихо посетовала Зофка.
Вшей, которых должна была убить газовая обработка, было на одежде ничуть не меньше, чем утром, разве что двигались они заторможенно и их было проще ловить.
Ожидая, пока им дадут разрешение вернуться в барак, женщины этим и занимались. Еще через несколько часов раздался долгожданный приказ:
– По баракам!
Усталые, околевшие и голодные женщины понеслись в бараки. Все тут же кинулись к своим схронам, но ни одна не испытала облегчения – внутри все тайники были обнаружены помощницами блоковых и разграблены. У Ревекки не было сил пойти и проверить свой уличный схрон. Она чувствовала, что у нее поднимается жар. На этот раз проскочить не удалось.
* * *
Ревекка открыла глаза. Темно. Несмотря на то что Кася натянула на себя практически все одеяло, Ревекке не было холодно. Наоборот, тело горело. Язык лип к нёбу, она с трудом разомкнула сухие губы. Хоть бы каплю воды. Она повернулась, тяжело задышав ртом. Закрыла глаза.
– Подъем, твари! Вши проснулись, и ваш черед!
Ревекка почувствовала, как зашевелилась Кася. Кругом слышался привычный утренний шум, сопровождавший возню полтысячи человек, стиснутых в одной тесной штубе. Но Ревекка не могла присоединиться к ним: все, на что хватило сил, – это поднять отекшие воспаленные веки.
– Ты чего? – спросила Кася, видя, что Ревекка не встает.
– Ничего, сейчас, – прошелестела одними губами Ревекка.
Кася потрогала ее лоб и чертыхнулась:
– Вот тебе и блядский душ!
– Касенька, помоги мне встать, только бы поверку выстоять, а там, глядишь, расхожусь.
Но Кася помотала головой.
– Жар сильный.
– А ты все равно помоги. – Ревекка попыталась упереться локтями в тюфяк, но тут же снова упала на спину, ударившись затылком о деревянные колодки, которые сунула на ночь под голову.
От слабости темнело в глазах, лица снующих женщин поплыли, шумы пробивались до измученного разума словно запись, проигрываемая с сильным замедлением.
– Не выстоять тебе поверки, даже не дойдешь до нее. В ревир надо топать.
– Нет, Касенька, только не в ревир, оттуда одна дорога – в трубу.
– Хоть недельку отлежишься, а там штубовую подкупим, выведаем, когда селекция, и уйдешь.
– Чем подкупим-то, Касенька? Зима на носу, все на утепление ушло.
– Луковица осталась, – тихо проговорила Кася, чтобы никто не слышал.
– Держи ее, – так же тихо ответила Ревекка, – хоть какой-то витамин, тебе самой по первым заморозкам понадобится.
– Сама знаю, чего мне понадобится, – проворчала Кася. – В ревир сегодня пойдешь, иначе к вечеру на поле сдохнешь. Либо от жара ноги протянешь, либо от палки капо, работать все одно не сможешь.
И Кася исчезла. Ревекка по-прежнему не двигалась, ожидая, когда появится штубовая и с руганью стащит ее с полки, а затем ударами палки погонит на улицу. Знала, что так и будет, но сил предупредить этого не было. Слабость навалилась такая, что даже моргать было тяжело. Неожиданно она почувствовала, как кто-то пытается поднять ее и поставить на землю, но ноги не держали, и Ревекка начала оседать, слабо цепляясь за чьи-то халаты.
– Давай, ты за руки, я за ноги, – сквозь шум в ушах пробился далекий голос Каси.
– Зофка сказала, сейчас самое время в больничке отсидеться, у них селекция только недавно была, глядишь, какое-то время трогать не будут, – это был голос Любы. – Главное, чтоб не тиф.
– Не тиф у нее, жар обыкновенный.
– А, дезинфекция.
– Она, проклятая.
– Батюшки, какая горячая!
– Я тебе говорила. Да держи ты крепче!
– Глаза закатила. Всё, что ли?
– Выкатит обратно, тащи, я сказала!
Резкий порыв ветра. Холод. Громкое разноголосье. Где-то вдалеке лаяли собаки.
– Куда потащили, шалавы?! Вон в ту кучу трупов кидай!
– Живая! Блоковая дала разрешение на ревир.
– Вот шалавы…
Снова тишина. Удары по щекам.
– Бекки, надо встать, надо! Дальше нам ходу нет, до амбулаторки продержись, а там посмотрят и в больничку определят. И никаких тебе поверок, никакой работы, ты только встань.
Ревекка понимала, что Касе и Любе необходимо было уже бежать обратно: не успеют к поверке – ни одной, ни другой не миновать наказания палками, а то и сразу в штрафную команду.
– Положите на землю, я встану, – прошептала она.
Даже сквозь болезненное марево
