кинулись к своим баракам. Внутри уже стояли остывшие котлы с жидким варевом из брюквы. Несмотря на сильный голод, никто не торопился занимать очередь впереди. Все знали: сверху одна вода, чем ниже погрузится черпак, тем больше шансов получить в миску хоть несколько слизистых волокон переваренного овоща или обрезок какой-нибудь жилы или хряща, которые здесь именовали мясом, а некоторым особо удачливым мог достаться и целый кусок картофеля. Но штубовым было плевать на чаяния голодных.

– Выстроились в очередь, суки, иначе ни одна жрать не получит!

С проклятиями и руганью началась раздача пайка. Помимо черпака супа полагалась порция отсыревшего черного хлеба и крохотного кусочка маргарина. Не в силах справиться с сосущим голодом, Ревекка тут же проглотила весь суп и пальцем обтерла миску до блеска, затем облизала и его. Все делали то же самое, не обращая внимания на ругань штубовой.

– Грязные шалавы, и откуда только повылезали? Жопу еще вылижи! – крикнула она девушке, стоявшей ближе всего к ней.

Ревекка положила кусочек маргарина на язык и с наслаждением смаковала ощущение тающего жира во рту. Она не глотала, тянула до последнего, упиваясь солоноватым вкусом маргарина. В этот момент нужно было прятать хлеб в карман – пока во рту еще что-то было. Как только маргарин будет проглочен, силы воли уже не хватит. Трясущейся рукой Ревекка положила кусок в карман халата и прижала.

Постепенно барак заполонило мерное жужжание. Женщины обсуждали события прошедшего дня: в какой команде было больше трупов, кого наказали, кого отправили в штрафную, кому удалось получить новости из мужского. Те, у кого еще оставались силы, отправились в сортир в надежде выменять что-нибудь существенное на свой кружок колбасы, сохраненный с воскресенья, или на маргарин. Ревекка знала, что ни одна из них не вернется с тем, что нужно. В связи с приближением зимы на черном рынке пытались достать носки, рукавицы и шарфы, о свитерах мечтали только самые зажиточные и ушлые – те, у кого были хорошие связи на кухне, в картофельной или хлебной команде. Но даже им не удавалось раздобыть теплый дефицит, что уж говорить об обладателях жалкого кусочка маргарина или засохшей грязной колбасы с опилками. Но измученные голодные женщины все равно регулярно ходили попытать счастье. Надеялись без раздумий. Здесь теряли дар мысли, погрузившись в состояние тупой тревоги. Так день за днем продолжалось превращение в скотину. В полосатую тупую скотину, которая была в силах думать лишь о еде, тепле и ненависти. Потом только о еде и тепле. На ненависть нужны были силы и эмоции. А их стоило поберечь, чтобы добывать еду и тепло.

А выменять хотя бы одну рукавицу, хоть одну – ведь приближались морозы и таскать голыми руками замерзшие за ночь стройматериалы скоро станет совсем невозможным, – было бы весьма кстати. Ревекка хорошо помнила, как прошлой зимой ладони околевали за считаные минуты, а потом просто становились бесчувственными и роняли все на свете. И только благодаря тому, что это происходило у всей рабочей команды без исключения, ее спина познала тогда не так много палок капо, как могла бы. Уставившись в одну точку, Ревекка продолжала размышлять о рукавице, пока не прозвучал сигнал к отбою. Едва ее голова коснулась нар, как мысли о недосягаемой рукавице рассеялись и она тут же провалилась в черноту пустого мертвого сна, перестав, наконец, ощущать гудящие измученные ноги и трясущиеся руки, которые, впрочем, за короткие часы сонного метания не успеют отойти от дня предыдущего. И тем не менее нужно было попытаться скопить силы на день грядущий.

* * *

Ревекка с трудом разлепила воспаленные, закисшие за ночь глаза. Ей показалось, что даже несколько ресниц оторвались и повисли на засохшем ночном гное. Одной рукой она начала тереть чешущиеся глаза, другой – шарить там, где еще секунду назад лежала ее голова. Хлеба не было! Сон как рукой сняло, Ревекка волчицей рванулась обратно, прижала лицо к самому тюфяку: ни крошки. Внутри все оборвалось: половины пайки как не бывало. В тупом бессилии Ревекка продолжала шарить ладонью по тюфяку, понимая, что это бесполезно. Кто-то ночью украл ее хлеб.

– Чего возишься? – спросила Кася, спрыгивая в проход.

– Ничего, – прошептала Ревекка.

Злоба на саму себя обуяла ее. Опростоволосилась как цуганг[71], который первый день в лагере. Даже не второй – на второй день каждый сюда попавший уже четко понимает, что хлеб нужно беречь пуще всего. Теперь ей нечем подкрепиться перед рабочим днем, а значит, работа совсем тяжело пойдет, а значит, не миновать ей плетки капо или эсэсовской овчарки, а значит, день сегодняшний может быть последним. И все из-за того, что она, дура такая, выпустила во сне кусок хлеба. Проклятое место, где разжатые во сне пальцы могут означать верную гибель. «А может, повезет, – продолжала размышлять Ревекка, пробираясь к выходу, – может, сегодня не на щебень и не на кирпич, может, в поля отправят…» И тогда она сумеет продержаться. Ревекка тут же одернула себя. Опять она совершала ошибку – начинала надеяться. Когда же это чувство окончательно иссякнет в ней и перестанет травить изнутри?! Две ошибки меньше чем за сутки – великая роскошь в концлагере, так долго не протянешь.

Ревекка вышла на улицу, вдохнула полной грудью стылую ночь и тут же сплюнула ее себе же под ноги.

На ее счастье, их команду действительно отправили в поля, и Ревекке даже удалось урвать лопату, а не кирку, а потому вечером она вернулась в лагерь на своих ногах. Во время раздачи пайка им с Касей удалось встать так, что именно на их котелки пришлась скудная жижа, осевшая на дно, а Ревекке даже удалось пожевать волокнистые остатки овощей и пару кусочков вареного картофеля. День, начавшийся ужасно, заканчивался удачно. Ревекка привязала свой котелок к халату и вышла на улицу – вдохнуть на десерт пару глотков прохладного воздуха. На земле то тут, то там сидели полутрупы с темными застывшими лицами. Несмотря на то что закатное солнце уже давно не грело, они все равно подставляли ему свои костлявые тела в надежде подпитаться хоть какой-то энергией. Те, у кого были силы после рабочего дня, ковырялись в помойке, пока охрана не обращала на них внимания. Блоковые тащили обратно пустые бочки из-под супа. Когда одна прошла мимо, Ревекка жадно потянула носом, наслаждаясь запахом прокисшей брюквы. Еще бы хоть глоточек…

Где-то вдалеке послышался гудок.

– Транспорт пришел, – проговорила Ревекка Касе, молча застывшей рядом.

Кася на это ничего не ответила, она рассматривала свой котелок.

– Больше двух недель уже не ополаскивала, хоть песком пройтись бы. Не жирный, знамо дело, но все же.

– Где ж ты песок достанешь? – с сомнением проговорила Ревекка.

– Возле сортира целую кучу высыпали, видимо, завтра какую-то команду отправят на починку.

– А ну как капо увидит или блоковая?

– Я быстро.

И Кася исчезла.

Ревекка вернулась в штубу, там в разгаре была перепалка. Визгливо кричала какая-то заключенная, на тех же тонах ей отвечала другая. Очень быстро словесная свара переросла в драку. Ревекка безучастно наблюдала за этим, потом развернулась и вышла. Вернулась Кася.

– Не ходи туда, Касенька, там драка. У Зоси попытались украсть кусок сала. И откуда она только достает эти харчи… Не вышла ведь ни кожей, ни рожей даже на кубик маргарина.

Кася тут же усмехнулась:

– Знамо откуда: у нее брат в зондеркоманде – платежеспособные черти. У них и лекарства, и валюта имеются. Говорят, даже зубным золотом промышляют, подкупают охранников и передают нужным людям еду.

– А еда у них там откуда?

– А ты догадайся! Только представь, сколько с собой у тех, кого сразу отправляют в газ. Они же только с воли. Небось и колбаска бывает, и мясо вяленое, и хлеб, и печенье, и шоколад разносортный, и яички отварные. О боже, полжизни за отварное яичко! А если уж такую жалкую жизнь менять, так и всей бы не пожалела, главное, перед смертью посмаковать. Ох, вареный желточек на языке… как он густо насыщает слюнку… Я была бы самым счастливым человеком на земле, дай мне сейчас кто-то вареное яичко.

– Да уймитесь вы! Совсем одурели?! – Ревекка и Кася обернулись, сзади стояла Люба. – Голодному воображению только дай волю! Есть захотелось, аж