Шрифт:
Закладка:
– Да разойдитесь же вы, черт бы вас подрал! – раздался ватный голос Габриэля.
– Дайте ему воздуха, – крикнул кто-то, – вонь от этих свиней такая, что немудрено приличному человеку с непривычки…
Сапоги послушно расступились. Опершись о землю, я попытался встать, но не выходило. Меня словно разорвали пополам, больше – четвертовали, еще больше – на тысячу кусков, и по живому, там, где еще подрагивали теплые разодранные куски кровоточащей плоти, копошились грязными пальцами полосатые насмехатели. Я слышал раскаты смеха, они грохотали надо мной, пока не пролились самым настоящим дождем, заставившим всех их разбежаться по баракам. Но и после этого не было успокоения: то тут, то там отблескивала усмешка молнии: «У каждого есть свой хороший еврей…» И я захохотал вместе с небом, перекошенный ужасом и потерявший разум.
В полосатом халате была Ребекка Вернер. В четырнадцать лет, девочкой, отдавшая мне свою любовь и душу.
И забравшая взамен то же.
Число Ревекки
роман
В бараке загорелся тусклый свет.
– Подъем, твари! Вши проснулись, и ваш черед!
Нары задребезжали – штубовая била по ним палкой.
Ревекка ненавидела подъем. Не потому, что прерывался короткий тревожный отдых после тягот предыдущего дня. Но в это мгновение настигало осознание, что лагерь не ночной кошмар, а реальность. Она с трудом оторвала бритую голову от плоского, затертого до блеска тюфяка и села. Голову пришлось пригнуть: верхние нары были слишком низко. Тюфяк, набитый стружкой и сухим болотным камышом, кишел вшами. Одна вылезла на поверхность, и Ревекка привычным движением ухватила ее и зажала между ногтями. Вошь с щелчком лопнула.
Ревекка вдохнула спертый воздух, пропитанный болезненным дыханием сотен потных, медленно доходивших тел. Из всех углов слышались кряхтение, скрипы, сонные и недовольные окрики. Застучали деревянные колодки[66] – подталкивая друг друга в узком проходе, женщины заторопились вон из барака: кто в сортир, кто в умывальню. Для экономии времени кто-то на ходу прочищал застоявшееся за ночь больное горло, сплевывая желто-кровавые сгустки гноя прямо под ноги на земляной пол. В тесноте люди натыкались друг на друга.
– Смотреть себе под ноги, суки немытые, – сонно ворчала штубовая, по причине раннего утра еще не вошедшая во всю свою силу и ненависть, – шевелись.
Обитательницы верхних нар терпеливо ждали, когда выйдут соседки снизу. Все разом не помещались в узких проходах. Но они не жаловались, ни в коем случае! Уж лучше выходить последними, чем спать на самом нижнем ярусе. В любое время суток там было темно и сыро, несло плесенью, пóтом грязных больных тел и гниющей менструальной кровью, а во времена повальной дизентерии нижние нары становились филиалом ада на земле – обычным адом считался сам лагерь. Многие больные были не в силах добраться до ведра и делали свои дела прямо под себя, все это стекало на нижний ярус… Ожидая, пока освободится проход, некоторые тоже начали давить вшей от скуки.
На улице было еще темно. С черных полей, окружавших лагерь, тянуло стылым холодом. Аппель освещался мощными прожекторами. Небо еще даже не начинало сереть – черное, звездное, оно насмешливо сообщало этому лысому воинству, отбрасывавшему одинаковые длинные тени, что в каком-то другом, несуществующем больше мире сон в самом разгаре. Ревекка поежилась. В умывальне всегда было холодно, но умываться там не хотелось не только из-за холодного сквозняка, но и из-за омерзительного запаха из труб. «Может, из лужи?» Ревекка с сомнением замешкалась, и ее тут же подхватило потоком немытых тел и все же занесло в умывальню, где в нос сразу ударил запах извести. На стенах краской были старательно выведены надписи: «Соблюдать чистоту обязательно!», «Вши и гниды – смерть твоя!», «Грязные руки – залог болезни!» Ревекка попыталась пробиться сквозь копошащуюся толпу к дырке в трубе, наконец ей это удалось и, превозмогая отвращение, она подставила ладони под мутную тонкую струю. Затем, вылив половину пригоршни, похлопала влажными ладонями по щекам. Разжав колени, которыми сжимала котелок, чтобы его не увели во время банных процедур, Ревекка подхватила его и отошла от трубы, уступив место следующей заключенной.
Какую-то женщину, пытавшуюся пробиться к дырке в трубе, в суматохе толкнули. Растянувшись в грязи, она силилась встать, но не могла даже опереться на слабые руки. Две спички, обтянутые сухой, почти прозрачной кожей, дрожали и из раза в раз подламывались, и узница снова и снова роняла лицо в грязную жижу, взбитую тысячами ног. Через нее переступали. Ревекка отвернулась и пошла в сортир – длинное бетонное возвышение с вырезанными дырками, так плотно расположенными, что по утрам, в час наибольшей загрузки, узницы касались друг друга тощими задами. Торопливо сделав свои дела, она освободила дырку для следующей заключенной. Сегодня опять только по-маленькому, как и вчера, и позавчера. Завтра уже можно попытаться… Вернувшись на улицу, она увидела, как штубовые вытаскивали из барака трупы и скидывали их недалеко от входа. Каждое утро кто-то на свое счастье не просыпался. Отмучились. На них не обращали внимания, ждали раздачи бурды, которую здесь называли кофе.
После очередной дезинфекции Ревекке достался халат без пуговиц, и она подвязывала его проволокой – польза была двойная, потому что на эту же проволоку можно было и закрепить свой котелок, чтобы освободить руки и хлопать себя по бокам. Переминаясь с ноги на ногу, Ревекка от скуки начала считать трупы. Семнадцать. Вытащили и выкинули еще два. Девятнадцать. Их соседям по нарам повезло: если днем не прибудет очередной транспорт, то хоть одну ночь проведут в относительном просторе, не уткнувшись лицом в чей-то затылок или ноги. В переполненных бараках уже давно спали по трое, а то и по четверо или даже пятеро на одной узкой полке: если голова к голове, то переворачивались на другой бок по команде, в ином случае простора для маневра попросту не было; если валетом – то можно было повернуться и без команды, но тогда чужие ноги в лицо, ничего не поделаешь.
Из темноты раздался далекий заунывный стон паровоза, глухо застучали колеса об рельсы. Из сторожевой будки показался часовой. Зевая и отбрасывая длинную тень, плавно скользившую по лицам застывших узниц, он медленно шел вдоль забора. Несмотря на тысячи живых существ, находящихся сейчас на аппеле, стало так тихо, что слышно было, как скрипит гравий под его высокими тяжелыми сапогами. Ревекка проследила за ним взглядом и только сейчас заметила повисшее на ограде меж двух загнутых опор еще одно безжизненное тело. Руки несчастной были раскинуты, словно у птицы, которая в последней попытке взлететь широко взмахнула крыльями. Ревекка знала: как ни раскидывай руки, вылететь отсюда можно было только одним способом – через трубу. Еще одна, доведенная до состояния безумия, кинулась ночью на проволоку, чтобы разом покончить со всеми страданиями.
Часовой ухватил ее за ноги и грубо отшвырнул подальше от ограды.
Дальше ею должны были заняться другие узницы. Вообще-то, и с забора они могли ее сами снять, но заключенным было строго-настрого запрещено приближаться к ограждению. Штубовая подала знак, и две женщины в полосатых халатах подхватили тело и потащили к остальной куче трупов. Заботливости в их действиях было ничуть не больше, чем у часового. Ревекка безучастно следила, как безволосая голова билась о стылую землю.
Наконец показались сонные и злые надзирательницы. Тут же раздался громкий свисток.
– Общая поверка!
Полосатые фигуры кинулись выстраиваться в шеренги. Блоковая – такая же заключенная, но имевшая счастье родиться немкой и потому выбившаяся «на должность» – окинула взглядом первую шеренгу, хлестнула по щекам узницу с плохо повязанной косынкой, ударила в грудь другую, нога которой выбивалась из ровной линии колонны, и отошла в сторону. Начался аппель.
В это утро поверка завершилась на удивление довольно быстро. Счет сошелся. Но колонны не распускали. Ссутулившиеся лысые существа стояли до самого рассвета. Понятное дело, на работы раньше не поведут из боязни, что кто-то решит воспользоваться темнотой и сбежать.
