– Ты обращаешь внимание на тиканье часов?

Лидия вздрогнула. Она не слышала, как подошла Раиса. Та стояла рядом и смотрела на круглые настенные часы.

– Ты нет, кажись. Да и я. Они как фон для нас, – сама же и ответила она, – а мамка говорила, что тетка Кася целыми днями слушала это тиканье. Упивалась, как музыкой! Потому что звук дома, понимаешь, звук обычной жизни. Всё она воспринимала иначе, не как мы. Слух, нюх – звериные! Еду за версту чуяла. А кто из чужих только вот чуток к калитке подойдет, так она уже в дальней комнате прячется.

– У вас сохранились какие-нибудь фотографии?

Раиса скосила глаза в сторону. Зрачки ее перебегали по обоям с одного кривого бутона на другой – она рылась в памяти. Вздохнув, развела руками.

– Какие-то есть, храним, конечно… Где-то лежат. Может, на чердаке, в ящике с Валькиными тетрадями. Давно уже не пересматривала…

– Тетрадями?

– Да, прислала как-то посылку из Германии. Мы надеялись, дефициты какие, уж кофеем с шоколадом импортным могла бы порадовать или ребенку в школу чего-нибудь: фломастеры, пластилин, пенал нарядный. А она ерунду какую-то прислала – стопку исписанных тетрадей. Да еще по-немчуровски. Один хрен – не разобрать.

– В черном плотном переплете? – Лидия чуть подалась вперед, сильнее сжав полотенце, которое все еще держала в руках.

Голос ее по-прежнему оставался ровным, однако по напряженной позе можно было догадаться, что она взволнована. Впрочем, Раиса ничего не заметила.

* * *

Вместе с приказом о возвращении в Ораниенбург мне передали сразу два письма от отца, судя по штемпелю, отправленные с разницей в три недели. Удивляться не приходилось – чудо, что письма вообще продолжали поступать, учитывая хаос, в который все больше погружалась Германия, стиснутая приближающимися фронтами со всех сторон. Я торопливо распечатал то, которое, судя по дате, было отправлено первым.

«Можешь и впредь не отвечать мне, Вилли, я все равно продолжу писать тебе. Пока мне не отсылают эти письма обратно, я, по крайней мере, знаю, что ты жив. У меня все по-прежнему, неплохо устроился в Мюнстере. Дом требует ремонта, крыша прохудилась, но пока терпимо, я живу в той части, где не протекает. Думаю, в этом месяце все починю, мне помогают сосед Дитер и его сын Арне, славный парень. Хоть мы и живем совсем рядом, а познакомились только в церкви. Народ ходит туда, представь себе. Более того, по воскресеньям трудно найти свободное место. Когда я пришел, уже и присесть нельзя было, и Арне уступил мне свое место на лавке. Он без трех пальцев на руке. Их он оставил под Харьковом. Там, видно, нужнее, чем ему, молодому парню. Арне ушел добровольцем, против воли отца, подправив свой возраст в церковной метрике (прибавил себе два годка). Но сейчас он бы ни за что не повторил этот фокус. Здесь все по горло сыты войной. Народ устал. И жаждет только покоя. Священники теперь в открытую говорят, что после службы в СС попадают в ад. И им уже никто не затыкает рты. Потому что не хватает рук. На днях объявили „чрезвычайный призыв“. Геббельс каждое утро надрывает глотку по радио и всюду вещает про какие-то новые ополченческие подразделения, которые будут вести диверсионную работу в тылу наступающих войск. Как всегда, стелет красиво, из кожи вон лезет, чтобы побудить народ на продолжение бессмысленной бойни, но в драку уже никто не хочет, потому тянут даже стариков и подростков, не подлежащих призыву. Да вот беда, оружия не хватает, не всем выдали. Теперь в ход идут даже ружья времен Мировой войны, вот так, сынок.

А вот еще: сегодня казус в городе случился, кто-то в штабе перепутал и врубил сирену воздушной тревоги. Паника была страшная: ожидая с минуты на минуту авианалета, народ в ужасе понесся к бомбоубежищам. Полиция с огромным трудом навела порядок. И что ты думаешь, даже в этом есть плюсы: желая усмирить возмущенных и напуганных людей, власти распорядились раздать на вокзале часть запасов шоколада, масла и табака. И твоему старику перепало немного, так что день в целом удачный. Смаковал шоколад и слушал очередное обращение фюрера. Фюрер говорил, что о капитуляции не может быть и речи: это верная смерть немецкому народу, а он, видишь, обязан защищать свой народ. И освободить его от этой обязанности может лишь тот, кто ниспослал ему это предназначение. Он едва не произнес «Бог», Вилли. Едва не назвал того, в кого запретил верить. Запутался фюрер, крепко запутался. И продолжает путать целый народ.

Хотел тебе сказать, сынок, среди твоих вещей я нашел томик «Моей борьбы»[63]. Все-таки прочитал, да, врага надо знать в лицо. Вот, выписываю тебе оттуда цитату: «Если правительство использует свою власть на то, чтобы вести народ к гибели, в таком случае бунт каждого представителя такого народа не только правомерен, но и является его долгом». Так не пришло ли время немецкому народу исполнить заповеданное великим идиотом?»

В ярости я распечатал второй конверт.

«Прошлое письмо не вернулось от тебя, Вилли, а это значит, что ты жив, тем и я пока жив. У меня все хорошо. Подлатали с Дитером и Арне крышу. Беспалый Арне работает живее нас с Дитером, и пользы от него больше, чем от нас обоих. Руки у него золотые, хоть и с семью пальцами. Теперь в доме стало совсем тепло и сырость исчезла. Мне ведь это теперь важно, сырость-то, сам понимаешь, поясница, будь она неладна. Вчера долго сидели с Арне, гоняли прошлонедельную заварку по кругу. Рассказал, что в местном училище, где он подрабатывает плотником, случилась беда. Днем забрали всю группу прямо с занятий. Забрали, значит, на фронт. Даже не дали увидеться с родителями перед отбытием, прямо в чем были. Раздали бланки, в которых велели написать заявление о вступлении в войска СС добровольцами. Добровольцами, Вилли! Пятнадцатилетних детей! Арне сказал, что классы сейчас смешанные, так что были и такие, которым едва минуло тринадцать-четырнадцать. Зачем они там? Какая от них польза? Разве что выстлать их телами дорогу для танков, чтоб ехалось мягче. К слову, один из них, мальчик Ганс, попытался сбежать через окно, его поймали и отделали так, что мать родная не узнала. Я говорю не образно. Когда его отнесли к матери – ее имя Клара, – то бедная женщина действительно не узнала в этом окровавленном лице своего мальчика, которого утром отправила на учебу. Но тем и спасся, сейчас он дома. А другие родители возмущены, собираются организовать инициативную группу, чтобы мальчишек вернули назад. Их силами достичь великой победы не удастся – они забыли сменное белье и каши утром не поели, не выйдет у них… Эти малолетние сверхчеловеки не сумеют сдержать напор с Востока, ты уж поверь. А у тамошних недочеловеков теперь и танков больше и воюют они искусней. Я знаю, Вилли, Германия на пределе. Детьми жертвуют, когда уже ничего не осталось, правда, и тогда на такое способны только звери. Эта отчаянная мера не поможет оттянуть неминуемый финал, а хоть бы и помогла, так я тебе скажу: жизнь детей – непомерная цена за лишние несколько мгновений жизни этих палачей, ввергших нас в ад. Имеет ли право на существование режим, уничтожающий не только тех, кого считает врагами, но теперь еще и пожирающий своих? А впрочем, нам теперь некого винить, кроме самих себя.

Теперь Клара не хочет господства на Востоке, Клара не хочет иметь рабов-славян, Клара не задумывается о том, что принадлежит к высшей расе господ-арийцев и о том, что права немцев нарушались в Данциге и Чехословакии. Клара хочет лишь одного: чтобы ее Ганса оставили дома и больше не били. Как и все мы, Клара устала и разочарована, она хочет покоя. Но фюрер не знает о желаниях Клары. Он уже давно потерял всякую связь со своим народом и не имеет никакого представления о его бедственном положении и о его чаяниях. Его ставка сейчас близ Растенбурга, ведь так? Бывал я там в походе. Благодатный край с прекрасными сочными лугами, буйными