открывать банки, на которых написано: «Осторожно! Яд! Использовать только специалистам». О, я специалист, фон Тилл! Одним движением я ссыпаю все в отверстие. Есть лишь несколько секунд между тем, как последняя гранула выпадает из банки, и тем, как закрывается створка. Но эти пару секунд – самые страшные. Те, внизу, уже успели осознать, что это не душ, черт его дери. И раздается вой, фон Тилл, нечеловеческий вой, он весь концентрируется в этой трубе и рвется наружу – пока еще можно, пока створка не закрылась, он прорывается… Только что им говорили, что их привели купаться, смывать вшей, чтобы не было эпидемий в лагере. Даже поставили скамейки, чтобы они могли присесть. Им даже подсказывают, куда лучше сложить вещи, чтобы потом быстрее найти. «Очень важно найти свои вещи быстро, ведь после душа всех вас ждет суп, – говорят им зондеры, – а будете возиться, он остынет, какая же радость от холодного супа?» А, фон Тилл, каково? Они им говорят: «Я вижу, у вас ловкие руки, вы швея? Замечательно, получите распределение в швейный цех, там сейчас нехватка работниц… Вы повариха – вам, конечно, на кухню, повезло вам, в тепле будете работать… Раздевайтесь-раздевайтесь…» После таких слов у людей появляется надежда, фон Тилл, понимаешь? Надежда охватывает их сознание. И если в этот момент мимо них пронесут носилки с трупами, они скорее решат, что это какой-нибудь несчастный случай…

– Они верят исключительно в то, во что хотят верить.

Я по-прежнему сидел рядом, в каком-то необъяснимом одурении слушая помешавшегося Хуббера.

– Когда хочешь жить, гонишь прочь подозрения, фон Тилл. А жить они хотят отчаянно. А эти зондеры… Они каждый день имеют дело со смертью, понимаешь ты это? Великие знатоки человеческих душ… И такие же несчастные, как и те, кого пытаются обмануть перед отправкой в газ. Даже несчастнее – те хотя бы остаются в неведении до последнего момента. Зондеры же знают все, во всех подробностях. Знают, как звучит засов на дверях, обитых железом. Знают, как через воздуховод падают кристаллы на пол. Знают, как падают первые трупы. Везет больше слабым, больным, старикам и детям, они-то умирают мгновенно. Молодые и сильные мучаются дольше. Тебе кажется, ты знаешь, что такое смерть в газовой камере, фон Тилл? Милосердная смерть, говорят! Так говорят эти вон, которые на бумажке расписались – и отправили их туда. Одним движением! Но они не видят… И ты этого не видел, ты не знаешь, что мы делаем с себе подобными. Так вот я тебе расскажу… Здесь есть смотровые щели. Они шатаются, орут, пытаясь заглотить свежего воздуха, но свежего воздуха там нет, там «Циклон». Он невидимый, без цвета, без запаха. Они кричат, но крик превращается в хрип… Они не знают, что такое синильная кислота, но они знают, что такое ядовитая горечь во рту… Которая постепенно переползает в гортань, царапает ее, терзает, разрывает, затем добирается до грудины и цепко сжимает ее так, что не продохнуть. Но им уже не до грудины, у них дико болит голова, их тут же начинает рвать, а тело бьется в судороге, начинает испражняться, уже не поддается контролю… Изрыгая собственное нутро, те, кто еще способен, ползут по скрюченным трупам к двери. При этом давят тех, кто еще шевелится под ними… Они рвутся подальше от отверстий, ими движет дикий инстинкт, отец давит сына, брат ползет по брату. Внизу оказываются старики и дети, которых еще минуту назад берегли, поддерживали под руку. А сверху – тела тех, кто берег. Носы сломаны, рты разорваны, глаза выбиты, черепа проломлены в давке. Перемазанные экскрементами, они дергаются в конвульсиях, переплетаются, превращаются в ком! В неделимый путаный ком, из которого торчат посиневшие лица с глазами навыкате и вываленными распухшими языками!

Хуббер говорил с безумным воодушевлением, выплевывая обращенные ко мне слова в небо, вновь озаренное лунным светом. Мне не нужно было это слушать, нужно было заставить его умолкнуть любой ценой. Но я ничего не делал.

– Но не всегда бывает так гладко, фон Тилл. Транспорты идут валом, порой не до представлений. Тогда их загоняют силой, утрамбовывая баграми еще дышащих людей. Надо успеть поймать момент, когда они замирают в животном страхе и боятся даже вздохнуть, и вот тогда нужно успеть закрыть дверь. Потому что еще через секунду вместе с осознанием начнется светопреставление… Они начнут выть, скулить, молить о пощаде, фон Тилл. Начнется настоящее побоище за пощаду и сострадание! Особенно сильны в этом женщины. Особенно матери. Каждая нутром чует угрозу, нависшую над ее ребенком. Они тревожно озираются, прижимают к себе детей, пытаются поймать взгляд зондеров или охранников, задают одни и те же вопросы, даже не слушая ответы. Они уже все знают. Другие их успокаивают, мол, это всего лишь душ… «Кто вы, швея? Повар?..» Эта чушь на матерей не действует. Они даже пытаются вытолкнуть детей из камеры перед тем, как закроют дверь. За то время, что я здесь, рабочие команды уже трижды находили в раздевалке в ворохе тряпья спрятанных младенцев. Наверно, их матери думали, что те, кто найдут, позаботятся, что у них рука не поднимется… Я задавался страшным вопросом, фон Тилл: что испытывает мать, которая оплакивает своего еще живого ребенка на руках? Которая, идя с платформы, запихнула себе в рот его крошечные тугие кулачки, чтобы отогреть их дыханием. Малыш в раздевалке смотрит на мир, он еще полон сил, вертит головкой, с любопытством разглядывает голых людей вокруг. Он живее всех живых, но мать уже читает по нему поминальный кадиш. Что испытывает мать, которая своими руками вносит сына в газовую камеру? А если перед смертью она успевает увидеть, как сыновьи щечки чернеют от газа, бездонные безгрешные глаза наливаются кровью, а по ножкам текут нечистоты? И вот самое прекрасное, что могла создать природа, превращается в уродливо искореженный, застывший в судороге комок мертвой синюшной плоти с глазами навыкате. Я не знаю, что она чувствует. И ты, фон Тилл, понятия не имеешь. Наше счастье. Счастье, верно? Ты ведь счастлив, фон Тилл? Ты же читаешь только инструкции, а на бумаге это не страшно, это всего лишь цифры, последовательность номеров. А в инструкции, кстати, написано: двадцать минут. Но я тебе открою тайну – достаточно десяти-двенадцати минут. Зависит от погоды! Жить им на минуту дольше или нет, зависит от того, влажно сегодня или сухо, тепло или прохладно, качественная ли партия газа… Но все равно: самое большее через четверть часа эта голая масса перестает биться в предсмертных корчах и наступает тишина. Ти-ши-на… Но ненадолго, лишь на несколько мгновений. Включают насосы, которые откачивают ядовитый воздух. Нет, никакой вентиляцией не развеять это сочетание газа, испражнений, пота и рвоты. Впрочем, и это не самое страшное, фон Тилл. Ты слушаешь? Ты внимательно слушаешь? Слушай же. Самое отвратительное и трудное – это растащить плотную гору тел возле двери. Они сплетены конечностями, которые больше не гнутся, они склеены липким дерьмом и тем, что вытекает у них из всех щелей… Из переломанных носов, из разорванных ртов, из разбитых глазниц, из промежностей, из задних проходов. Кровь, рвота, дерьмо, моча. Ты слышишь тихое «кап-кап-кап»… Оно сводит с ума. И больше ничего, ничего не происходит. Ты их видел только что живыми, полнокровными, ты еще помнишь голос того и взгляд той, а теперь «кап-кап-кап»… сочащаяся мерзость, и ничего больше. Дальше! Зондеры берут крюки и багры, чтобы разворошить эту массу и растащить ее по частям. Это непросто, фон Тилл, но зондерам нужно торопиться. Необходимо тщательно отмыть стены и пол от мерзости и крови, нужно подготовить «душевую» для следующей партии, которая уже на подходе. И это прекрасно, если на подходе, а ведь бывает и хуже. Что может быть хуже, фон Тилл? Хуже, когда камера настолько переполнена, что невозможно втиснуть больше ни единого еврея, а они еще в наличии, вот прямо здесь, в раздевалке. Как ни стараешься, но два-три уже голых, испуганных, жмущихся друг к другу,