Шрифт:
Закладка:
– Своими руками я помог создать систему, в которой сам же оказался не готов жить, – исступленно проговорил он, сходя на хрип. – Глядите: одни – убийцы, другие – отупевшие жертвы! А человека нет, уже не важно оставаться человеком! Вот тебе и гуманизм, – хрипел он, чередуя слова с пузырями крови. – А ведь выбор есть, он есть, но никто им не пользуется. Кто будет сопротивляться этому чудовищу, которое мы, ты слышишь, мы же и породили! Оно давно уже выбралось из-под власти тех, кто его придумал… Оно уже само…
Он повернул голову и снова, как при первой встрече, посмотрел на меня совершенно безумными глазами.
– Мы убиваем их и присваиваем их имущество. Их, вон тех! А как же, как же: не убий, не укради, помнишь, фон Тилл? Нас в детстве учили быть хорошими, не делать зла, да? Закон такой! А теперь слово фюрера – закон. И он нам: «Убий их всех, забери их дома и золото!» И теперь: не убьешь, не своруешь – нарушишь закон. Извращение всего… основ человеческого бытия… Мы нечто новое, не люди, но даже и не звери, они-то так с себе подобными не поступают. Что мы теперь, фон Тилл? Что за существо? Внешне – человек, а внутри… черточеловек. Злочеловек.
Он снова сплюнул, медленно вздохнул и закрыл глаза, будто собирался с мыслями. Я также уставился в черное небо, продолжавшее равнодушно, но добросовестно впитывать в себя дым лагерных крематориев. Вдалеке послышался нарастающий гул, который резко излился в мощный порыв ветра. Он хлестнул нас обоих по лицу и вновь затрепал решетку и колючую проволоку заборов. Хуббер не шевельнулся, словно окончательно перестал ощущать холод.
– Я впервые увидел его летом тридцать третьего у Кёнигзее[62], – окровавленные губы вновь задвигались. – Была отличная погода, я слонялся в толпе гуляющих, не зная, чем себя занять. Родители остались в кафе, мне не хотелось к ним возвращаться. С ними было скучно. И тут я увидел его – идола в баварском костюме – и его никто не узнавал. Я не мог поверить, что он вот так запросто мог гулять среди обычных людей. Я был покорен. Я шел за ним, удивляясь, почему никто из окружающих не узнает его, не падает ниц, не выражает свое восхищение. Наверно, никто и подумать не мог, что он может быть там, среди них. И только у гостиницы «Шиффмайстер» кто-то прокричал: «Адольф Гитлер!»
Вскрикнув, Хуббер поморщился от боли, пронзившей его разбитый рот. Видно было, что ему трудно говорить, но он упрямо продолжил:
– Тут же сутолока, люди стали пробираться к нему поближе, все хотели хоть одним глазком увидеть его… Они шли за ним поодаль, что-то ему с восторгом кричали, но не смели нарушить его личное пространство, хотя и не смели уйти. Они просто следовали за ним до дверей гостиницы, пока он не исчез за ними. Но и тогда толпа не расходилась, наоборот, росла ежеминутно. Конечно же, я и не помышлял, чтобы уйти! Я понимал, что рано или поздно он появится перед нами, хотя бы потому, что ему надо ехать. Через несколько часов – да, представь, фон Тилл, мы не расходились несколько часов – прибыл еще один отряд его личной охраны. Эти здоровые молодцы, которым я тогда отчаянно завидовал, окружили черный автомобиль фюрера. Двое встали спереди, по трое с боков, и только после этого он изволил выйти. Сытый, довольный, прекрасный в своем благополучии и торжестве… Он словно демонстрировал, чего он и для нас жаждет добиться. На секунду он остановился на крыльце и взмахнул рукой – толпа в экстазе взвыла. И тут произошло чудо. Он сделал несколько шагов вперед и скользнул рукой по головам детей, стоящих в первых рядах, и по моей голове тоже. Так мне казалось, что я вот-вот задохнусь от восторга! Я смотрел на его лицо, старался даже не моргать, чтобы не упустить ни мгновения этого великого момента! Ничего подобного, ничего более светлого и восторженного я и близко не испытывал за всю жизнь. Прежде чем пойти к машине, он остановился и произнес: «Отныне я уверен в будущем Германии, ибо с таким народом и такой поддержкой я сумею построить империю, где каждый будет благоденствовать и посвящать свою жизнь только добрым делам…» Он залез в автомобиль, который, к моему великому счастью, был открытым, и я мог продолжать любоваться своим кумиром. Он не стал садиться – стоял, держась рукой за ветровое стекло. О, эта выправка, этот взгляд, эта рука, благословляющая народ вокруг машины… Толпа бесновалась, билась в религиозном экстазе, на лицах было больное упоение, мы шли за машиной, как голодные идут за куском хлеба. Ты ведь видел таких, фон Тилл. Они идут, не соображая ничего, они видят лишь еду, которой их манят и за которую они готовы убить. Машина протискивалась сквозь толпу, он ничего не говорил, не вещал со своей медленно движущейся трибуны, ему уже даже не нужно было покорять нас своим мастерством оратора – мы были покорены одним лишь его присутствием, снисхождением до прогулки среди нас. Это была абсолютная любовь огромной толпы, самое сильное и самое страшное чувство в чистом виде, к одному единственному человеку. И он не сгорал от нее, наоборот, становился сильнее, насыщался, как насыщалась вся страна его речами. Вспомни-ка: когда он пришел, политика перестала быть скукой смертной. Он вторгся в область грез и мечтаний, утащив и нас за собой, он сказал слово, которое увлекло нас со всей возможной силой. Он научил нас, как мы можем позабыть о наших страхах, как можем избавиться от наших болей, реализовать свои ожидания и претворить в жизнь наши надежды. Он в это верил, и мы в это поверили! Он стал создателем нового мира. Создателем, фон Тилл, ты меня слушаешь? А впрочем, плевать.
Хуббер замолчал и сплюнул очередной сгусток крови. Подтянувшись, он сел на земле, грузно привалившись к куче щебня. И улыбнулся. Бесноватый ветер продолжал дирижировать клубами дыма, и в этот момент огромное дымное скопище перекрыло собою жирную яркую луну, оставив лагерь без мягкого серебристого небесного света – лишь с холодными пронырливыми прожекторами, заставляющими каждый выступ и бугорок отбрасывать длинную и неестественную тень. В этом освещении улыбка Хуббера была еще страшнее: окровавленный рот был будто измазан вязкой черной краской, вместо зубов зияли темные дыры, и всякая неровность на его лице также давала свою тень, испещрив его темными росчерками разной длины. Я с ужасом смотрел на это страшное, а он продолжал делить свое лицо на две неравные части тем, что его болезненный разум выдавал за улыбку.
– Фюрер был моим божеством, – вновь шевельнулось измазанное черным и вязким, – божество, которое превратилось в убожество!
И он снова измученно захохотал, придавленный игрой слов.
– Я хотел строить новую жизнь – по законам человеческой логики, с верой в великое и истинное. А на деле оказался с головой в вонючем дерьме борьбы за власть. Я делал что угодно, но только не добрые дела, которые он обещал! Каждый день мне втолковывали: чем старательнее я буду исполнять свой долг, тем скорее мы достигнем идеального мира. И я старался! Старался с таким усердием, фон Тилл! Я делал ужасные вещи, но мне-то казалось это благородным! Оправданным! У нас же цели! Но это было… – он очень медленно повел головой из стороны в сторону, словно отрицал что-то невидимое, застывшее прямо перед его глазами и требовавшее ответа, – …проклятие! Готовность убивать без раздумий – единственный навык, который мы обрели в новой жизни. И дорого же он нам достался! Заплатили за него всеми другими правами: одни – правом жить, другие – правом не убивать.
Хуббер вымученно посмотрел в сторону бараков. И я понял, что он ощущал себя такой же жертвой всего происходящего.
– Им снятся кошмары, как их убивают, нам снятся кошмары, как мы убиваем. Каждую ночь я возвращаюсь к себе, засыпаю и продолжаю
