Шрифт:
Закладка:
– Но ведь выходит, что это замкнутый круг! Низший класс плодит низший класс, и с каждым поколением он опускается еще на одну ступень. Высший класс плодит высший класс, который поднимается все выше.
Преподаватель и не думал отрицать. Он был удовлетворен. Ему удалось.
– И здесь мы наблюдаем то, что я называю эффектом Матфея: богатые богатеют, бедные беднеют. Из Библии: «Всякому имеющему дастся и приумножится, а у неимеющего отнимется и то, что имеет». Лишь малый процент способен вырваться из этого круга, разрыв становится все ощутимей, и он поддерживается одной группой и не осознается другой. При теперешнем образе нашего существования сегрегация общества – процесс необратимый.
Он умолк, ожидая, что кто-нибудь задаст ему вопрос или снова даст свой комментарий сказанному, но студенты молчали. Преподаватель посмотрел на последний ряд, но и там никто не желал высказываться.
– Можно воспринимать это как теоретическое знание, – снова заговорил он, – но, на мой взгляд, оно применимо практически. Более того, для какого-то серьезного изменения не самого справедливого мироустройства было бы неплохо, чтобы это знание когда-нибудь применили практически.
– Вопрос в том, как вообще понять, что справедливо, а что нет в том, что мы устроили… – Арман оторвал хмурый взгляд от своей тетради и уставился на преподавателя. – Ну серьезно, у всех свои взгляды на нормы! Сейчас где-то даже грубое слово в сторону женщины – и привет, статья и суд. А где-то муж имеет право ее лупить – и ничего, норма общества, традиции. То есть в одной стране ты негодяй и преступник, а в другой за это же – строгий, но справедливый муж. И там и там мужик поступает так, как считает правильным. И нет никакой общей нормальности единой.
Преподаватель некоторое время смотрел на Армана с едва заметной улыбкой. Ему показалось, что в голосе студента даже проскользнуло откровенное разочарование его предыдущими словами.
– Вы очень точно подметили, мы сами построили все эти системы. Еще раз: их устроил человек для человека. Тогда кто же теперь в силах их менять? Если не сам человек?
Арман пожал плечами.
– Утопия. – Он упрямо мотнул головой.
– Ваши замечания демонстрируют, что вы верно мыслите, молодой человек, и способны осознать истину даже на основе искаженных данных. Значит, найдутся и другие, которые смогут управиться с этим. А за мыслью, возможно, последуют и действия. Всегда ориентируйтесь на разум. Он очень тесно связан с внутренним ощущением правды. В раннем детстве понимание хорошего и плохого было ясным и работало в автоматическом режиме, не так ли? Но этот навык постепенно слабеет с развитием навыка просчитывать при любом поступке собственные затраты и дивиденды, которому нас обучила жизнь в социуме. Я думаю, мы способны сохранить это внутреннее ощущение правды. Оно и есть один из самых полезных инструментов в строительстве цивилизации. По большому счету история и разум – вот и все, что нам надо, чтобы знать, куда двигаться далее. Прошлое нам наглядно показывает, а размышления помогают осознать. Но мы упорно не хотим извлекать выгоду из уроков, за которые уже заплатили другие.
Преподаватель приподнял руку и посмотрел на часы со старым потрепанным ремешком. Оказывается, время занятия уже давно вышло.
* * *
Я докурил очередную сигарету и бросил окурок себе под ноги, продолжая неотрывно смотреть на здание из красного кирпича. Не обращая внимания ни на ветер, трепавший волосы и бесстыже снующий под плащом, ни на едкий дым из труб, который несло прямо в мою сторону, ни на омерзительный скрежет решетки, шатавшейся под порывами ветра, я просто стоял и смотрел – будто находился вне всего этого, укрытый прозрачным колпаком. К зданию была приставлена лестница, по которой взбиралась фигура в противогазе. Добравшись до небольшого оконца на крыше, человек открыл его, быстро засыпал внутрь гранулы и закрыл отверстие.
Неожиданно порывы прекратились, и жирные клубы дыма из труб повалили ровно ввысь, без остатка впитываясь в черное ночное небо. Едва ветер утих, утих и скрежет решетки, и снова возникла мертвая тишина, поразившая меня своей совершенной неуместностью: только что завершилась масштабная акция. В моей голове никак не мог уложиться тот факт, что можно было так беззвучно уничтожить целую толпу. Ветер производил больше шума.
Я снова закурил, внимательно наблюдая, как черная фигура осторожно спускалась по лестнице, зажав между рукой и ребрами пустую банку. Оказавшись на земле, он оправился и пошел к воротам. Я двинулся за ним. Оглядевшись и убедившись, что вокруг не было никого, кроме часовых на вышках, я прибавил шаг.
– Хуббер, – негромко позвал я.
Он не стал испуганно озираться, просто остановился, дожидаясь меня, словно мы заранее уговорились встретиться на этом месте.
– Гадал, когда же вы меня окликнете, гауптштурмфюрер фон Тилл.
Я подходил, безотрывно глядя на Хуббера и силясь рассмотреть его лицо, но прожектор светил из-за его спины, лишая меня этой возможности.
– Ты убил невинного ребенка, Хуббер, – проговорил я, чувствуя, как ярость, с которой боролся весь день, с новой силой закипает во мне.
Я ничего не мог поделать, в голове уже горячо стучало, когда я подошел к нему. Гнев накатами силился прорваться наружу, клокоча уже и в мозгу, и в груди, и в сжатых кулаках. Я рассчитывал увидеть на лице Хуббера испуг или, по крайней мере, растерянность, но оно ничего не выражало, да и в это мгновение мало чем отличалось от безучастных и отрешенных лиц заключенных, которые я наблюдал в лагере каждый день.
– О каком из невинных детей идет речь? – скользнув по мне пустым взглядом, спросил он. – Сегодня я отправил на тот свет еще одну партию, среди них были и дети…
Теперь в его голосе слышалась неприкрытая насмешка. Я понял, что отпираться он не будет.
– Грязная коммунистическая свинья, – с ненавистью процедил я.
Он бросил пустую банку из-под «Циклона» и в два скорых шага оказался рядом. Подавшись вперед, он выдохнул мне прямо в лицо:
– У фюрера не было на этом свете более преданного человека, чем я! Ясно вам? Нужна была встряска, и меня обрядили в это красное говно. Сказали: надо, и я сделал! Провокация? Да, именно! Кто из этих красных ублюдков был бы способен на нечто подобное? Их коммунистическая кишка была тонка для этого, и все это знали. Или вы думаете, Штайн был не в курсе? Для такого нужен был я! Ваш благородный руководитель ячейки сам же и придумал: когда, где и кого! «Жестокие коммунисты убивают беззащитного парнишку, раздающего листовки», – с сарказмом выплевывал он слово за словом. – Маленький Норкус должен благодарить меня с того света. Кто бы знал малолетнего неудачника, сына умалишенной? А я одним ударом сделал его национальным героем! Песни о нем поют, его именем улицы, площади назвали, он стал началом великой борьбы, гауптштурмфюрер фон Тилл. Не благодарите.
И он сплюнул на землю.
Жгучая волна ненависти окончательно захлестнула меня. Покажись в этот момент поблизости кто-то из посторонних, это бы меня не остановило. Я наносил удар за ударом, не осознавая, что он даже не защищается, пока он не рухнул мне под ноги. Я медленно осел вслед за ним. Ухватив его за волосы, я поднял его голову и замахнулся, но в последний момент уронил руку. Рот его был полон крови от выбитых зубов, но он не был искривлен от боли – он разрывал обезображенное лицо надвое самой широкой улыбкой.
– Хотите заставить меня жалеть о содеянном, гауптштурмфюрер?
И он закашлял, подавившись собственной кровью. Отхаркнув, он повторил:
– Жалеть об убийстве маленького Норкуса? Не утруждайтесь. Каждый божий день я жалею и так! Ведь его убийство привело вот к этому! – Он с трудом приподнял руку в направлении крематориев в приглашающем жесте. – А тогда в Берлине мы сумели нагнать такую волну! О, как я был горд, гауптштурмфюрер фон Тилл. Как же я был горд! – выкрикнул он, глядя в небо.
И, откинувшись на холодную землю, захохотал.
Я тяжело дышал, глядя на его перекошенное острой болью и таким же горьким и мучительным смехом лицо. И чувствовал, что
