о чем-то уже догадывающихся никак не запихиваются. Куда девать эти без пяти минут трупы? Их оставляют под прицелом охранников и начинают процесс. Они здесь, они смотрят на происходящее с ужасом и осознают, что они следующие. Они каждым миллиметром отощавшего тела чувствуют агонию своих собратьев за герметизированной дверью. Тогда они окончательно понимают, что они в очереди не в душ – но за смертью! За самой мучительной смертью, которую только можно выдумать. И страх, который в этот момент их прошибает, – самый великий в мире страх. Он прошибает даже самых апатичных и уже безразличных ко всему. Тебе не нравится то, что я рассказываю, гауптштурмфюрер, я вижу это по отвращению на твоем лице… Опасаешься за мое психическое здоровье?

Менее всего сейчас я опасался за здоровье Хуббера. Речь шла уже о цельности моего собственного разума. Я хотел покачать головой, но не сделал даже этого. Просто уставился на него, своим молчанием будто подтверждая его догадку.

– Опомнись, идиот! Нельзя сохранить разум в этом месте. Я болен. Я очень болен. И с этой болезнью мне жить дальше. Печально, что болезнь эта не смертельна, что она меня не прикончит и я продолжу работать. Ведь транспорты всё идут, хоть мы и терпим поражение в этой проклятой войне. Перебоя нет. Машина работает исправно. Зондеры работают исправно. Они уже не замечают, что бетонные стены в камере расцарапаны ногтями. Каким образом? Это же бетон! Что, черт побери, нужно испытывать, чтобы голыми руками расцарапать бетон, фон Тилл? А, ты не знаешь! Никто пока не знает. Но зондеров не занимают эти мысли: они при деле. Они отрывают тела от мертвой груды и тащат по полу за руки, за ноги, за волосы – здесь не до уважения к мертвым, знаешь ли! Как ухватил, так и поволок, загребая голым трупом всю грязь на полу. Никого ничего не смущает! И только однажды… Один раз эти трупоносы остановились, замерли. Потому что из горы тел услыхали младенческий лепет. Можешь себе представить такое? Вытащили живого младенца. Мать в последний момент догадалась сунуть ему грудь в рот и накрыла собой. Материнское молоко вместо газа, как тебе такое, фон Тилл? Какие евангелисты выдумают такое чудо? Великое чудо! И бессмысленное: Молль сразу бросил выжившего ребенка в печь. Это был единственный раз, когда на лицах зондеркоманды я увидел хоть какие-то эмоции.

А так их уже ничем не поразить – отупели и равнодушны ко всему. Если найдут еду в вещах, могут и пожевать во время работы, и закурить у печи, сидя на тележке с трупами. Круглые сутки они в окружении гор мертвых тел. Лагерный крематорий отобрал у них такую блажь, как чувствование и мысли. Однажды один из зондеров вытащил крюком из камеры тело собственной матери, фон Тилл. Я настолько тебя ненавижу, что, пожалуй, предложу тебе представить себя на его месте. Ты тянешь крюком голое обезображенное тело из общей свалки и вдруг узнаешь в нем ту, которая выносила, вскормила тебя, читала тебе сказки перед сном, ночами сидела у твоей кровати, когда ты болел. Кидалась на твою защиту как овчарка, себя не жалела ради одной твоей проклятой улыбки, фон Тилл. И что, ты думаешь, этот парень? Замер на секунду, а потом так же отупело продолжил свою работу. Единственная секунда выдала его родственную связь с этим изломанным трупом, измазанным в дерьме. Завидное самообладание, правда? Нет!!! Это полный конец всех человеческих чувств. Был один – попросил охранников пристрелить его, после того как своими руками отправил в печь жену и дочь. Но они его пощадили. Пощадили, фон Тилл, слышишь?!

Хуббер хохотал как одержимый.

Я стал терять ощущение реальности происходящего. Хуббер с обезображенным кровавым лицом, изрыгающий хохот, как страшный цирковой клоун. Черное бескрайнее небо, подпертое щедро дымящими трубами. Жирная блестящая луна то прячется за облачную размазню, то вновь находит силы выпростаться из нее. Бараки, полные пораженной и бессловесной тщеты, пожравшей всех, кто лежал на нарах. Я не соображал, нахожусь ли я по-прежнему здесь, среди всего этого, в действительности или это плод моего поврежденного разума? И в какой момент я повредил его? Здесь, в Аушвице, или задолго до приезда?

Я тщетно пытался собрать свои мысли в связную нить, за которую мог ухватиться и выйти по ней из этого путаного коридора болезненных фантазмов, но едва мне это удавалось, как она тут же обрывалась, оставляя блуждать дальше в лабиринте образов, которые без пощады городил Хуббер.

– И бог тебе судья, фон Тилл, если у тебя повернется язык осудить зондеров. У этих два варианта: остановиться и сойти с ума или продолжать не задумываясь. Их разум пытается защититься, вот и выбрал не задумываться. Но не дай бог кого-нибудь из них выпустить в свободный мир! Не потому, что они расскажут – никто не поверит, а кто поверит, в тот же час отречется от всего рода человеческого… А потому, что это готовые психопаты-неврастеники! Конченые, больные люди. Заставив их убивать, мы лишили их главного, что имеют остальные узники, – обрести хоть какое-то утешение в собственной безвинности. Чувство греха и осознание соучастия этому аду будут до последнего преследовать их. О, я уверен, потомки еще проклянут их! И не узнают, что зондеры – несчастные люди, лишенные главного права человека. Какого, знаешь? Нет, фон Тилл, не права на жизнь. Нет такой молитвы, а нужна, я бы каждую ночь молился: «Создатель, избавь меня от необходимости отбирать жизни у людей…» Что страшнее греха убийства? Так знай: принуждение другого к убийству. Заставить. Другого. Убить. Убивать. Делать это постоянно. Мы не только сами убиваем, но мы заставили одних обреченных убивать других таких же обреченных! Самих евреев заставили отправлять в печи евреев. Дьявольски верный метод! Они не могут разобраться, виновны ли они. Рано или поздно это их доконает: одних – ненависть, других – самобичевание. Но всех евреев мы все равно не уничтожим, не стоит обманываться… Они разбежались… Попрятались по подвалам и чердакам всей Европы, чтобы потом вылезти и произрасти заново. Но мы поселили в их племя вечный раздор… Мы с тобой уже сдохнем, а они будут выяснять, почему выжил тот, а не другой и кто страдал сильнее. Кого на селекции пихнули к баракам, кого в газ – всего лишь случай! Одни будут виноваты, что показались нам достойными жить. А кого в крематорий – те будут святыми по умолчанию. Мы своими ленивыми считалками создали армию святых и армию виноватых! Выжил – уже подозрительно, что уж говорить о тех, кто тащит тела из газовой камеры и складывает их в сторонке, чтобы продолжить свое невольное глумление над ними. Думаешь, смерть в газовой камере – это конец, фон Тилл?

О нет… Эти измученные души должны еще пострадать, наблюдая со стороны, что делают с их оболочкой. Ведь даже после смерти они должны приносить пользу великому рейху! У них уже все отобрали: дом, деньги, еду, одежду, свободу, всякие права, наконец, жизнь. Но нет, еще кое-что есть. Сам знаешь: прежде чем отправить труп в печь, у него вырвут щипцами золотые зубы, сорвут случайно оставшееся украшение, у женщин срежут волосы, а если она из партии зажиточных евреев с Запада, проверят влагалище: вдруг спрятала там украшения. Последняя дань рейху! И только потом его бросят в лифт, который вознесет к уже раскаленным печам. Зондеркоманда делает все без заминки, фон Тилл. Но и этим могильщикам не чуждо чувство прекрасного, ха-ха-ха… Однажды я видел, как они любовались телом одной девушки. Красивая… Не измазанная, не искореженная… Видимо, она там, в камере, быстро все поняла и просто смиренно легла и умерла в своем углу, не сливаясь со всеми в предсмертной попытке вынести дверь. Она лежала на полу… Как застывшая мраморная статуя, догадавшись перед смертью сомкнуть веки… Она поражала своей мертвой красотой… Я до сих пор вижу эти округлые линии… Явно при жизни она была уже не звонкой, но мяконькой, самый переход от девичества к женственности – она была такой, которую хотелось потрогать, пощупать, но не осквернить, нет! А в наслаждении утонуть в ней