и быть верным до конца… Этой красавице не стали обрезать волосы и отправили в печь последней. Вот оно какое, чувство прекрасного в концлагере. Я до сих пор ощущаю тошнотворный запах ее сгоревших волос и плоти. Хочешь знать, как она горела? Ты не знаешь, как горит человек? Ты дитя, фон Тилл. Как бы человека ни сложили, ни утрамбовали, в огне он раскрывается. Распрямляется, словно наконец ощутил свободу, будто тиски, которые его сдерживали, лопнули от жара. Тем временем зондеры тащат с лифтов уже следующие тела и складывают их по двое возле каждой печной камеры. Эти печи не потрескивают, как те, в уютных домах. Они гудят от напряжения, каждый муфель трясется от нагрузки, и этот гудеж сводит с ума… Даже в самый страшный мороз, когда на улице леденеет каждое слово, рядом с этими печами за один вечер сходит весь пот, отмеренный человеку на много лет вперед. А тельца совсем маленьких детей? Их бросают поодаль, они не стóят отдельной печки: их потом утрамбуют со взрослыми, придавят кочергой. Но это позже. А пока горит прекрасная девушка, фон Тилл, с мягкими округлостями, не истощенная, видимо только из транспорта, лагерь не успел превратить ее в иссохший скелет без половых признаков. Она удостоилась отдельной печи…

Хуббер смотрел перед собой застывшим взглядом, и я словно видел в его глазах языки пламени.

– Она прекрасна, а красота всегда в почете, даже здесь, даже уже не дышащая. Ее уложили на железные носилки, которые предварительно облили водой, чтобы прекрасное мраморное тело не припеклось к ним. Этого удостаиваются единицы. Обычно трупы бросают на раскаленное железо, едва освобожденное от предыдущих, и запах жареного мяса чувствуешь еще до подачи в жерло. Но наша красавица уложена на остуженные носилки. И пламя начинает раскрывать ее полностью, без остатка, облизывая самое сокровенное, проникая туда, где едва ли успел побывать мужчина. Огонь бесстыж… Его языки лижут ее всю: слизывают ее волосы, потом кожу, которая под этими огненными ласками начинает с треском лопаться. Пламя будоражит ее, стягивает каждую жилку до предела, и вот уже она не может лежать спокойно, судорога за судорогой сводят ее конечности, руки и ноги подрагивают, словно прицепленные к нитям дурного кукольника, который решил руководить адским представлением… Жар проникает глубже, и уже сухожилия в изнеможении лопаются. Ты слышишь, как шипят носилки, – это соки былой жизни, брызнувшие из раскрытого тела… Они продолжают стекать, пузырятся… Но это не кульминация, фон Тилл, смотри дальше, главное представление огня и тела еще впереди! Вот ее нутро взрывается, это фейерверк – кишки! Они бесстыдно вываливаются на сцену, тут же вспыхивают… и огонь их пожирает как редчайший деликатес. Смотри, фон Тилл: она раскрылась перед нами без остатка. Больше ничего сокровенного, теперь это одно сплошное пламя. Что-то есть в его пылающем нутре, что подпитывает огонь, но человека в этом ты уже не найдешь… Разве что голова выдаст. Голова! Голова горит страшнее всего. Огонь вылизывает пустые истекшие глазницы, через них он добирается до мозга, чтобы скорее спалить и его своей страстью. По пути он нежно принимается за язык. Это самый жаркий поцелуй, который ты когда-либо увидишь, фон Тилл. Когда огонь добрался до цели, то начинает обратный путь, и тогда из бездонных глазниц и рта рвется острое бесноватое пламя!

Хуббер перевел дыхание и утер пот со лба.

– Вот… Это все… Больше огню поживиться нечем. То, что дышало, говорило, пело, ощущало, осязало – отныне пепел. Не забудем убрать его, обязательно убрать, чтобы освободить место для следующего. Ты можешь увидеть пепел прямо у крематория, фон Тилл, можешь пройтись по нему, послушать, как под ногами хрустят непрогоревшие костяшки пальцев или ребра. Их потом просеют сквозь решетки, размелют в порошок и закопают. Или скинут в Вислу, и течение все унесет, как будто и не было вовсе. Или перемесят с дерьмом из выгребных ям и удобрят поля рядом с лагерем. Но это позже… А пока ты можешь слышать, как трещат кости под сапогами. Чьи кости, фон Тилл, говори! Чьи кости? Врага! Кости врага… Великий фюрер подарил нам бесценную возможность растоптать врага ногами. Запомни это ощущение! Под вашими сапогами те, кто еще недавно дышал, мыслил, надеялся, чье сердце стучало. Ваши сапоги облепили люди. Слава фюреру!

И Хуббер вскинул правую руку, глядя мне прямо в глаза.

Я вдруг ощутил, как сильный позыв скрутил меня пополам. Не имея сил и времени отойти, я просто отвернулся и изрыгнул на землю остатки пищи. Рвота была обильной, лоб, спина, шея, грудь – все покрылось болезненной испариной, тут же обметенной холодным ночным ветром. Несмотря на этот порыв и на то, что все еще сидел на остывшей земле, я чувствовал, что мое тело пылает. Резкая боль сжала тиски вокруг головы, окончательно лишив возможности соображать.

Мы смотрели друг на друга, но не видели. Хуббер продолжал что-то говорить, постепенно его речь сошла на едва различимое бормотание, которое я уже не разбирал, да и не хотел. Изо всех сил я перемогался, чтобы окончательно не поплыть по волнам безумия, которые он продолжал накатывать своим пришептыванием. Я хотел встать, чтобы наконец убраться подальше от него, но ноги словно пристыли к земле. Не было сил ни пошевелить ими, ни поднять руки, чтобы заткнуть уши от вновь нараставшего рокота из разбитого рта Хуббера.

– Вот такое мое поле боя, гауптштурмфюрер. И я должен быть счастлив и горд, что уничтожаю сам, вот этими руками, – насмешливо произнес он, показывая мне ладони, – врага, который мешает моему счастью и благу рейха и всего немецкого народа. Ведь теперь вермахту, конечно, будет легче. А как же! Победа должна быть совсем близко, фон Тилл, потерпи! Ведь не зря же мы стольких уничтожили, а? Нельзя же уложить стольких на алтарь и чтобы такую жертву не приняли. Нельзя же! А??? – задрав голову к небу, вдруг проорал он. – Знаешь, что это? – Так же внезапно он посмотрел на меня. – Это помешательство. И мы все чокнутые, раз верим в эту чепуху. Вместе с ними мы уничтожаем себя! Смотри-ка сюда, видишь – меня уже давно нет, фон Тилл, одна корка снаружи. А внутри – пе-пел! Подуй – и фью… Разнесусь над лагерем. И все мы пепел, фон Тилл, все мы в одной лодке, мы в аду… Ад-то недалеко, он здесь! Он простой! Вот они стоят, дышат, говорят, и вот они все на полу с выпученными глазами и не дышат. Обычное дело, и мы к нему привыкли. И странно получается: ад есть, а бога нет. «Бога нет» – это гвоздем нацарапано на печи, я сам видел. Они усомнились и разверовали. Победа, а, фон Тилл? Вот она, наша победа! Триумф нашей воли! И неужели я к этому шел? Неужели я рос, чтобы днями и ночами слышать стоны и вой умирающих от газа, видеть, как им отрезают волосы, вырывают зубы… А после Вагнера слушаем… Моцарта… Баха… Вивальди…

Я ненавидел Хуббера за все сказанное, понимая, что теперь оно навсегда останется со мной. И никуда от этого не скрыться.

– Они сами выстилают наш путь собою, Хуббер. Сами позволили превратить это в конвейер. Почему они всей толпой не кидаются на сопровождение? В нем иногда и стоят-то один-два эсэсесовца!

– А дальше что?

– А мы этого не узнаем, потому что не было такого! – с яростью прорычал я. – И никогда не будет! Они не способны отстоять свои жалкие шкуры!

Хуббер быстро водил зрачками из стороны в сторону, будто перед глазами у него бежали вагоны. Кровавая слюна надулась пузырем в углу его рта и потекла по подбородку. Он не замечал этого и смотрел перед собой, едва заметно покачиваясь под порывами ветра. Взгляд его застыл, он тихо говорил:

– В детстве я мечтал стать кондитером, печь эклеры и сладкие булки с корицей.

И Хуббер окончательно умолк.

4 мая 1994. Тетради

Лидия умылась и насухо вытерла лицо старым застиранным полотенцем, которое ей еще вечером выдала Раиса. Она задумчиво уставилась в зеркало, висевшее над кухонным рукомойником. В голове ее крутились обрывки вчерашнего