Шрифт:
Закладка:
– Сереет, проклятое, – прошептал рядом чей-то хриплый голос.
Ревекка едва заметно скосила глаза в сторону Каси, а затем глянула на восток, где действительно появились первые неясные разводы, будто кто-то плеснул в густую черную краску пару пригоршней чистой воды.
– Серое небо, серые лица, серая жизнь. Все в цвет, чего жаловаться…
Если правду говорят, что вся жизнь человека – подготовка к смерти, то тут готовили отменно. В этом году сезон бесконечных дождей начался рано, превратив весь лагерь, располагавшийся в низине, в сплошное болото. Некоторые лужи были размером с небольшое озеро, в котором и утонуть можно было. Узниц заставляли засыпать их песком и камнями, но толку не было: они только шире разливались, добираясь до бараков и проникая внутрь, затапливая нижние ряды нар и превращая ночи их обитательниц в сплошное мучение. Если остальные были постоянно с мокрыми ногами, но и только, то эти попросту гнили заживо вместе со своими матрасами, набитыми соломой. Из-за непрекращающихся дождей грязь была повсюду: на аппеле, вдоль заборов, на дорогах, во рвах, в бараках, в колодках, на халатах, в котелках, на лицах, на зубах, в глазах – нигде от нее нельзя было скрыться, и теперь уж до заморозков. Ежедневно тысячи ног месили ее, взбивая в идеально липкую смазку, передвигаться по которой в деревянных колодках было невозможно. Ноги по щиколотку увязали в черном месиве, колодки застревали, и, бывало, какая-нибудь несчастная заключенная, торопясь сделать следующий шаг, чтобы не навлечь на себя гнев капо или, того хуже, охранника, судорожно выдергивала тощую ногу и опускала ее вновь в грязь уже босую. Чертыхаясь, она закатывала рукава и шарила в луже голыми руками под смех эсэсов или ругань капо и блоковой, которые для демонстрации своей полезности не забывали наподдать несчастной под зад или кулаком по голове, желательно с таким расчетом, чтобы она еще и лицом уткнулась в грязевую жижу на еще бóльшую потеху охране. Да, грязь была повсюду.
Наконец из-за туч пробились слабые лучи ноябрьского солнца и упали на бесконечный лагерь. Осветили мужские бараки, быстро перебежали по широкой лагерштрассе, проскочили по крышам женских бараков, заглянули в окна «Канады», доверху забитой добром заключенных со всей Европы, затем перепрыгнули через колючую проволоку, скользнув по табличкам с черепами «Внимание! Опасно для жизни! Высокое напряжение!», и замерли на трубах крематория. Порыв ветра помог высвободиться из плена туч еще одному лучу, который уткнулся в соседний крематорий. Вдали дымили трубы еще двух, пока находившихся в тени, но ветер не утихал и вскоре все крематории были ярко освещены. Красный кирпич нарядно заиграл в осенних лучах, даже цветы на окнах, которым давно полагалось увянуть, словно приободрились и потянулись к небу.
Внутри продолжали догорать убитые накануне.
Раздался протяжный свисток. Но никто не услышал вздоха облегчения, который пронесся сквозь колонны, – рванул и все заполонил собой страшный шум. На разрыв залаяли собаки, с которых эсэсовцы стянули намордники. С проклятиями побежали капо, собирая свои рабочие команды. Перекрикивая друг друга, верещали анвайзерки и блоковые. Надзирательницы щелкали хлыстами для ускорения процесса. Смогли в этот момент перекинуться парой слов и заключенные, которые до этого молчали. Под сумасшедший галдеж пронеслись к воротам узницы в белых блузках и темно-синих юбках, держа в руках музыкальные инструменты, – лагерный оркестр. Без них не начинали. Они торопливо прошмыгнули меж двух рядов колючей проволоки и выстроились. Еще пару мгновений, и полилась веселая музыка над бараками.
Пришло время торжественного парада смертников.
Колонны одна за другой выходили за ворота малого лагеря и маршировали в сторону поста охраны у главных ворот – блокфюрерштубы[67]. Там уже собралось лагерное начальство, следившее за порядком выхода на работы. Чем ближе колонна подходила к посту, тем громче и страстнее выкрикивала капо:
– Левой! Левой! Левой!
У ворот ее выкрики стали похожи на крики одержимой.
– Левой! Левой! Левой! – надрывалась она под одобрительный взгляд главной надзирательницы Марии Мандель в такт чумному оркестру.
По левую руку от нее стоял рапортфюрер Таубе. Ревекка тут же отвела глаза, чтобы, чего доброго, не пересечься с ним взглядом. По правую – надзирательница Марго Дрексель, она часто развлекалась тем, что натравливала на заключенных свою овчарку или заставляла больных женщин часами простаивать на морозе голыми. Особенно доставалось от нее тем, кто, несмотря на все лагерные мучения, умудрялся сохранять остатки былой красоты. Сама Дрексель была одной из самых уродливых женщин, которых Ревекке когда-либо доводилось видеть: вытянутый узкий череп и неимоверно выпиравшая нижняя челюсть с торчащими зубами делали ее похожей на лошадь, которую по недосмотру не пристрелили при рождении. В лагере ее за глаза называли Зубатой Сукой.
Бесконечный поток бритых полосатых существ продолжал вытекать в ворота и дальше, на широкую дорогу. Ровным пятеркам не видно было конца. Заключенные шли, не глядя по сторонам: там были деревья, поля, сухая трава вперемежку с остатками поздних полевых цветов, не дай бог птица какая-нибудь – все то, что могло вызвать болезненные воспоминания о прошлой жизни. Здесь это было лишним, ничего, кроме бед и новой боли, не приносило. Ревекка смотрела прямо перед собой в чей-то голый затылок, изуродованный запекшимися кровавыми корками от расчесов, – эта картина была привычной, настраивала на нужный лад.
Пешком им предстояло преодолеть почти восемь километров.
Вот они уже добрались до Харменже, где на фермах узницы ухаживали за курами, гусями, утками и кроликами. Ревекка услышала кудахтанье из курятников, обнесенных высокой сеткой. И в ту сторону она не посмотрела. Теперь она смотрела себе под ноги, чтобы распухшей правой ногой в деревянной колодке не споткнуться в очередной раз, иначе кровавую мозоль на пальце опять пронзит острая боль. Вчера ей удалось организовать для больной ноги одну тряпку и обмотать ступню, но этой тряпки не хватило, чтобы заполнить все пространство в башмаке размера на три больше нужного. Ревекка старалась ступать в след впереди идущей женщины, но комья стылой грязи то и дело попадали под деревянную подошву, и в один момент нога все-таки соскользнула. Ревекка поморщилась, но ни единого звука не сорвалось с ее губ.
Вдали уже виднелся лес. Они шли к нему мимо мужской штрафной команды[68], надрывавшейся в поле. Но Ревекка и на них не посмотрела, хотя их вид не был способен вызвать болезненных воспоминаний, скорее наоборот, но необходимо было следить за ногами. Над головой уже шумели могучие кроны. Понурые, с опущенными головами, женщины прошли лес, а за ним и очередную оставленную деревню. С обеих сторон темнели нежилые заколоченные дома, во дворах валялись брошенные в спешке вещи, стояли пустые будки, в которых когда-то бесновались собаки, пустые сараи, где когда-то все мычало и кудахтало. Выйдя из деревни, команда пошла вдоль железной дороги. «Только бы не проехал», – с тоской думала Ревекка, но, как назло, раздался долгий протяжный гудок. «Только бы грузовой», – продолжала надеяться она, но и с этим не повезло: поезд был пассажирский. «Не смотри, не смотри», – приказывала себе Ревекка, но соблазн был выше ее сил и она все-таки повернула голову в сторону поезда. Перед переездом поезд замедлил движение, и страшные лысые номера могли хорошо рассмотреть изумленные лица пассажиров, прильнувших к окнам. Ревекка уставилась на хорошенькую девушку. У той были волосы. Они обрамляли круглое личико светлыми блестящими волнами и спадали на белый накрахмаленный воротник. И губы у нее были накрашены. «Господи, какое красивое создание, неужели такие еще существуют?» О том, что она и сама когда-то была такой, Ревекка помыслить не могла.
Девушка, словно что-то почувствовав, из всей толпы серых существ тоже выбрала Ревекку и вцепилась в нее
