Шрифт:
Закладка:
– Не могу, Кася, совсем сил нет, неподъемная она, – зашептала Ревекка, – упаду на этой ходке.
На двадцатом кирпиче Кася тихо произнесла:
– Все, пошла!
Ревекка быстро развернулась и покатила тачку прочь, молясь, чтобы следующая женщина в очереди не подняла шум из-за несправедливой загрузки тачек. И сейчас было тяжело, но все же не сравнить с первой ходкой. Ревекка старалась не выбиваться из ритма остальных, только бы капо не обратила внимания на количество кирпичей, только бы не…
– Ах ты, тварь ленивая!
Ревекка втянула голову, но Хильда промчалась мимо и стеганула плеткой другую женщину, которая остановилась на несколько мгновений, чтобы перевести дыхание. Ревекка тут же объехала их и покатила тачку дальше. На сей раз разгрузили еще быстрее. Обратно Ревекка двигалась, стараясь прочувствовать ту тонкую скоростную грань, которую капо не воспримет за саботаж, а ноги – за усердие. В голове неотвязно крутилась мысль: «Рискнет ли Кася еще раз нагрузить ей всего полтачки?» Ревекка опять подъехала к соседнему вагону. Кася нагрузила столько же. Ревекка благодарно улыбнулась подруге. Но не успела она отойти от вагона, как раздался крик.
– Чего там? – Кася испуганно вытянула шею, силясь рассмотреть происходящее возле навеса.
– Там старуха разложилась возле тачки, – проговорила женщина, стоявшая за Ревеккой.
Хильда подскочила к лежавшей без сознания и попыталась ударами привести ее в чувство, но узница не реагировала. Как ни понукай, ни истязай и не запугивай, но наступает момент, когда истерзанное голодное тело становится больше не способно ни на что. Оно вздрагивало всякий раз, как на него опускалась палка, но глаза женщина так и не открыла. Тем не менее капо продолжала усердно поднимать и опускать палку на безжизненное тело. Наконец, выбившись из сил, она развернулась и с виноватой мольбой посмотрела на командофюрера, стоявшего неподалеку. Тот кивнул и тут же спустил с поводка захлебывающуюся от лая овчарку. Собака в два прыжка оказалась возле женщины.
Ревекка отвернулась.
– Уберите эту чертову симулянтку с дороги, чтоб не мешала остальным, – зло приказала Хильда женщинам, занимавшимся разгрузкой тачек.
Ревекка снова посмотрела туда. Тело старой женщины было оголено, оставшиеся лоскуты халата пропитаны кровью, лицо изуродовано до неузнаваемости. Она по-прежнему не подавала признаков жизни.
– Я ее знаю, она из нашей штубы. Странно, что сразу в газ не отправили: ей шестой десяток, – прохрипела женщина, толкавшая тачку рядом с Ревеккой.
– Важная птица? Политическая?
– Семейная, – усмехнулась женщина, – вроде сын – коммунист. Его не смогли сцапать, стариков забрали.
– Работать, ленивые суки! Кто разрешал болтать?!
К пяти часам, когда раздался приказ сложить инструмент и построиться для возвращения в лагерь, в команде было уже два трупа. Тачку для них взять не разрешили.
– Дохлых свиней закинуть на плечи и – левой! Левой! Левой!
Четырем измученным женщинам пришлось взять заботу о телах на себя в прямом смысле: встав по двое, они закинули руки и ноги мертвых узниц себе на плечи и, согнувшись под их тяжестью, побрели обратно в лагерь.
– Что ж, лучше уж на кирпиче, нежели на рытье канав, – проговорила плетущаяся рядом Кася, глядя себе под ноги, – весь день по пояс в холодной воде в такую погоду – считай, нет у тебя больше почек и не женщина ты после этого.
Ревекка пожала плечами:
– Во мне и так ничего женского уже нет. Особые дни и те не приходят.
– Тело знает, что не рожать теперь главная задача, а выжить, – проворчала Кася.
Впереди медленно осела на землю женщина, которая больше не смогла идти дальше. Следовавшие за ней ловко перескочили, Кася и Ревекка собирались сделать то же самое, но не успели: Хильда заметила упавшую.
– Эй вы! Поднять и тащить эту шваль в лагерь.
Ревекка молча нагнулась, чтобы закинуть руки девушки себе на плечи, и взгляд ее упал на живот несчастной. Показалось? Она осторожно провела рукой. Нет. Женщина была где-то на шестом месяце. Очевидно, ей удавалось это скрывать благодаря огромной, не по размеру, робе. Ревекка испуганно оглянулась: заметил ли еще кто-нибудь, но все безучастно обходили их, не обращая внимания. Со всей осторожностью, на которую еще была способна, Ревекка взяла узницу за руки, приподняла и уложила себе на плечи, Кася закинула себе ее ноги.
– Осторожней с ней, Касенька, – шепнула Ревекка и совсем тихо добавила: – Ошиблось тут тело, она беременная.
Кася ничего не ответила. Они продолжили обратный путь. Ревекка знала: даже если несчастная, которую они тащили, придет в себя и вернется к работе, вряд ли она сохранит ребенка, а то и самую жизнь. Если охранников-мужчин еще можно было обманывать почти до самого крайнего срока – главное, выменять себе халат на несколько размеров побольше и не подвязывать его, а потом, забившись на самые дальние и темные нары, родить, главное, без крика, – то обмануть эсэсовок было сложно. Зная подобные ухищрения, ибо сами были женщинами и не без греха, они в колоннах зорко выглядывали узниц с округлившимися животами, и если беременная была еврейкой, то почти всегда ее загоняли в ближайшую партию в газ. Ревекка скосила взгляд на винкель узницы, которую они несли, – еврейка. «Ибо сами были женщинами…» – еще раз подумала она.
– Весь мир молчит, пока мы тут подыхаем, – прошептала Ревекка.
– А может, потому и молчат, что никого уже не осталось, – сказала Кася. – Иногда думаю, что нет уже жизни за проволокой. Никого нет. Ни единой души. Мы одни здесь еще дышим.
– Только и дышим, а человека в нас уже не осталось. Пустая оболочка, мятая, изорванная… Подует ветер – и опадет тряпкой, уйдет в землю… Размоется бесследно дождем… Навсегда останемся хефтлингами[70], даже если случится выбраться, все равно будем полумертвыми номерами… Счастье – это прошел день, и ладно…
Лагерь был уже близко – хоть Ревекка и не поднимала головы от земли, но по запаху чувствовала. Странное дело, когда по утрам они выходили из лагеря, то их носы не чуяли перемен, но стоило заключенным переступить ворота в обратном направлении, как тошнотворная вонь буквально сбивала с ног. От плохого к хорошему было не так тяжело, другое дело – наоборот.
Первые ряды узниц уже начали выстраиваться на аппеле для вечерней поверки, последние только входили в ворота, волоча на себе трупы. Сгрузив неподалеку мертвых и тех, кто находился без сознания, женщины встали в свои колонны. Измученные исхудавшие лица, как и утром, устремились в небо, ожидая, пока их пересчитают. Безразличным взглядом они провожали тяжелые серые облака, медленно уплывавшие за дальние вершины Бескидских гор. Некоторые прикрыли усталые глаза. В этот раз проклятая поверка тянулась долго. Счет не сходился. Бесновались капо, кричали блоковые, надзирательницы Дрексель и Хассе куда-то уехали на велосипедах, потом снова вернулись вместе с оберкой Мандель. Разъяренный Таубе кричал на какую-то бледную анвайзерку. Разворошили кучу трупов и снова пересчитали – не сходилось. Усталые и голодные женщины терпеливо ждали, мечтая о теплом бараке и миске прокисшей брюквы. У иных, кому не хватило силы воли сохранить с прошлого дня хотя бы крохотный кусочек хлеба на утро, кишки уже завернулись в тугие узлы и издавали немыслимые звуки. Когда Ревекка готова была уже рухнуть на землю от голода и усталости, в сумерках пронесся вздох облегчения, сорвавшийся сразу с сотен обескровленных губ: пропажу нашли. Одна из узниц потеряла сознание уже на территории лагеря и лежала под стеной барака, слившись с грязью. На женщину вылили ведро воды, наградили несколькими ударами палки и потащили в сторону барака штрафников. Все понимали, что больше не увидят ту несчастную, – на штрафных работах и здоровые-то не способны были протянуть долго, а тут откровенная доходяга…
– Хоть кто-то умылся дочиста, – с ненавистью прошептала Кася.
Вскоре раздался долгожданный приказ разойтись и женщины
