Шрифт:
Закладка:
– Правда… – усмехнулась Ревекка.
– Была, говорят, правда. Один из Галилеи ее дал, да извратили ее так, что и сам автор не признал бы своих слов.
Они разом посмотрели вниз, туда, откуда раздался голос. На земле возле их ног лежало существо, не доползшее до барака и остановившееся на передышку. Ревекка поразилась густоте ресниц, сохранившихся на безобразном, чуть вытянутом лысом черепе. Собравшись с силами, узница снова поползла в барак. Ревекка не отводила от нее взгляда.
– Уткнулись в угол, в который нас загнали, и боимся расправы. А она и так ни на минуту не прерывается. – Ревекка с горечью скривила губы. – О жизни, достойной человека, никто уже не думает.
Люба и Зофка хмуро переглянулись.
– Разве можно тут думать о достойной жизни, когда здесь просто думать опасно? О достоинстве человека, о судьбе еврейского народа, о несправедливости, о смысле бытия – не хочу я об этом думать. Об этом я подумаю позже. Возможно, никогда. А сейчас у меня мысли поважнее. Как котелок сохранить, где ложку организовать, как бы дополнительную пайку урвать или чуть мыльной стружки.
– Вот-вот, пайка, стружка и котелок, а Альму прикончили во время прошлой селекции, а до этого Лилли и Фелице, а до них…
– Трепать языком горазда! – со злостью выкрикнула Зофка. – А сама хоть раз вцепилась в горло эсэсу, а? Дала ему по роже? То-то! Непокорность свою что ж не показала? Потому что жить хочется! И всем хочется.
– Лучше уж так… да… – тихо добавила Люба и уткнулась взглядом себе под ноги.
Женщины еще постояли несколько минут на улице и пошли в барак. Вскоре прозвучал сигнал к отбою. Ревекка осторожно легла рядом с Касей. Не говоря ни слова, та накинула на нее кусок грязного одеяла. Ревекка закрыла глаза и начала проваливаться в сон.
– Шепнули, что завтра санобработка. Новость из мужского, – тихо проговорила Кася.
Ревекка тут же вскинула голову:
– Чего же ты молчала, Кася?
– А нам-то что, – пожала плечами та, – в этот раз ни белья, ни рукавиц не организовали, чего прятать-то?
– А мамин медальон как же?
Кася медленно закрыла глаза и вздохнула, и уже виновато проговорила:
– Прости меня, совсем я одурела от усталости.
Ревекка положила руку ей на плечо и погладила. Кася еще раз тяжело вздохнула.
– Отбой, суки! – раздался громкий крик блоковой.
Свет в бараке погас.
Ревекка открыла глаза и подождала, пока они привыкнут к темноте, затем посмотрела на Касю – та крепко спала. Ревекка приподняла одеяло, спустила ноги с нар и бесшумно скользнула в проход. Колодки оставила на нарах, прикрыв их краем одеяла. Стараясь никого не потревожить, она босиком засеменила к выходу. Ступни вмиг околели, но в колодках идти было нельзя – в тишине спящего барака их стук был бы как бой набата. Добравшись до выхода, Ревекка выглянула наружу и, убедившись, что там никого не было, протиснулась на улицу. Словно маленький шустрый хорек, она проворно двигалась вдоль стены, совершенно слившись с ней. Главное было – не ступать в свет прожекторов. Кое-где приходилось совсем припадать к стене и скользить вдоль нее, не отрываясь. Наконец она достигла места, примеченного еще после прошлой санобработки. Присев на корточки, Ревекка принялась лихорадочно разбирать груду камней и рыть землю под ними. Вырыла ямку и вытащила из-за пазухи маленький сверток. Раскрыв его, Ревекка достала медальон на серебристой цепочке, приложила его к губам, замерла на несколько секунд, потом снова обернула тряпкой и положила в землю. Торопливо присыпав его землей, она положила сверху несколько камней и заторопилась обратно. Дойдя до входа, она уже хотела было приоткрыть дверь, но та раскрылась сама. Испуганно озираясь, из темноты барака выглянула лысая голова. Женщина вздрогнула от неожиданности, наткнувшись на Ревекку, но та ободряюще кивнула.
– Что у тебя? – тихо спросила Ревекка.
– Белье и фото жениха, а у тебя?
– Мамин медальон, – проговорила Ревекка.
– Тебе проще, – вздохнула женщина, выскользнула из барака и скрылась в темноте.
Ревекка тихо вернулась на свои нары.
– Спрятала? – не открывая глаз, спросила Кася.
– Я думала, ты спишь, – прошептала Ревекка.
– Поспишь тут, как же, – сонно проворчала Кася, – уже с десяток проснулись и потопали к своим схронам. Хоть бы одна догадалась колодки снять, одна ты, дура, ноги морозишь.
Ревекка улыбнулась и обняла Касю, аккуратно устраиваясь рядом с ней в темноте.
– Ничего, главное, укрыла мамин медальон.
Не успела Ревекка сомкнуть глаза, как прозвучал резкий сигнал, будивший узниц. И хоть официально никто не объявлял о дезинфекции, но к подъему о ней знала каждая в бараке.
– Черти поганые, опять просеять решили, мало нас подыхает, – бубнила Зофка, вбивая кулаком ложку в щель между досками. – Чтоб тебя, холера страшная! – зло сплюнула она, потирая ушибленный кулак. – Что толку? Все равно отыщут, твари.
– А я только вчера организовала средство от чесотки, целый пузырек, – с грустью протянула Люба.
– Ночью натиралась? То-то от тебя несет аптечной дрянью, – проговорила Зофка, с любопытством поглядывая на маленькую склянку в руках у Любы.
– В бараке бесполезно прятать. Блоковые все перетрясут и найдут, – заверила Кася и тоже посмотрела на пузырек в руках у подруги. – Пропадет лекарство, дай нам, что ли, натереться, – с надеждой попросила она.
Люба с тоской посмотрела на небольшую емкость из темно-коричневого стекла, вздохнула и протянула. Кася и Зофка тут же отвинтили пластмассовую крышку и щедро налили себе в ладони какую-то густую, словно сироп, жидкость.
– Много взяли – вонять будете, – глядя на них, безучастно проговорила Люба.
Но Касе и Зофке было все равно.
– Лекарства много не бывает. – Кася с наслаждением втирала «сироп» в расчесанные до кровавых ран ноги и руки.
Ревекка вылила в ладонь оставшиеся капли и начала натирать грудь и руки, особенно страдавшие от нестерпимого зуда. В нос тут же ударила помесь спирта, мяты и еще чего-то приторного. Ревекка жадно вдохнула, наслаждаясь осознанием того, что ее тела касается что-то лечебное.
– Говорят, недолго осталось, – с третьего этажа свесилась щербатая лысая голова.
– Уймись! – тут же рявкнула Кася, даже не поднимая лица. – Самые бесполезные разговоры.
– Правду говорю, из мужского передали, верняк: большой партизанский отряд уже рядом с лагерем. Говорят, не сегодня завтра нас будут отбивать…
– Будут отбивать, – скривившись, передразнила Кася, продолжая растирать маслянистое лекарство по икрам, – очередная параша! А ты уши развесила и веришь всякой ерунде. На прошлой неделе из мужского тоже верняк был про международную конвенцию, на которой потребовали закрыть лагеря прямо на будущий день. До сих пор закрывают, как я погляжу.
– За что купила, за то продала, – обиженно проворчала соседка сверху, не отрывая взгляда от склянки в руках у Ревекки.
– Конвенции, как же, – со смешком проговорила Люба. – Вчера Лора-парижанка из семнадцатого рассказала, что теперь все евреи, которых гонят в лагеря, считаются лицами без гражданства. Неважно, какие бумажки у них имеются: хоть паспорт Франции, хоть Бельгии, хоть Голландии – нет гражданства, и все тут. А значит, эсэсы могут забирать все их имущество себе!
– А будто до этого они церемонились с имуществом, – процедила Кася.
– Хоть какой-то порядок был, – пожала плечами Люба, – бумаги составляли, опись какая-никакая.
– Подтереться можешь теми бумагами, – сказала Кася.
Люба нахмурилась. Голова сверху снова вмешалась:
– Верно, полное беззаконие, нет гражданства – хватай и кидай в лагерь, и никто не заступится, что французского гражданина увозят. Дай, что ль, намазаться, все равно отберут…
– Да вы совсем сдурели или как? – не выдержала Кася. – Кто заступится за них?! А до этого сильно заступались? Прям верещали во всю глотку, когда их разнесчастных граждан еще с паспортами вели к эшелону. Весь мир молчит – ему плевать, за кого молчать. А вы развели тут глупую болтовню, лишь бы воздух сотрясать.
– Ты давай залазь сюда, я тебе и воздух сотрясу, и башку заодно, – вскипела голова сверху.
Ревекка тут же положила руку на плечо Касе.
– Тише ты, еще не хватало между собой ругаться.
– А чего она ерунду несет! – Кася кивнула наверх.
– Скрой свое шоссе для вшей, – шикнула Ревекка на соседку сверху.
Щербатая голова качнулась, закатила глаза и вновь исчезла в темноте.
Ревекка повернулась к Любе:
