Лицо Каси перекосило яростью, клокотавшей внутри. Санитарка хмуро посмотрела на нее.

– В общем, гляди: пока селекций не проводят, эсэсовский доктор сюда боится соваться. Но как только эпидемия выйдет за пределы больнички, так они и без селекций всех того… И тифозных, и дизентерийных, и гриппозных, и с флегмоной – разбираться не станут. Бараки на триста номеров, а у нас уже не меньше девяти сотен.

Кася хотела что-то спросить, но ее перебило тихое кряхтение, которое не было похоже на стоны больных женщин – оно было слабее, но выделялось, как будто кряхтел…

– Младенчик. Младенчик там, подыхает без матери, – нехотя призналась санитарка, проследив за взглядом Каси. – Второй день уже пухнет с голоду, отмучился бы поскорее, – привычно вздохнула она.

– А мать где же? – изумленно прошептала Кася.

– Догадайся. Родила его, думали, уже мертвого, кинули в сторонку, а она ползет к нему, зубами перебирает землю под собой, сантиметр за сантиметром. Забыли о ней, а она доползла и накрыла собой младенчика, лежит на нем, сама не дышит. И что думаешь, заорал он. Отогрелся еврейчик, раскрыл пасть и заверещал, кушать просит. Сама, дура, воскресила. Так бы без мучений отошел. Разве ж мать так поступила бы?

– Может, только мать так и поступила бы, – проговорила Кася.

– Может, и так… Тут уже былыми мерками, знаешь, не меряем. Истекла она кровью после родов, в тот же вечер в крематорий забрали. А этого я в угол положила, мешком прикрыла, думала, к вечеру отойдет. А он, видишь, крепенький оказался. Рука не поднимается придушить.

– Да как же можно…

– А вот так, – неожиданно зло перебила санитарка. – Что тут поделать, еврейкино дитя. Эсэсы узнают – за ноги и об землю. Ладно, иди куда шла, да смотри, недолго там.

И, сама все понимая, Кася ничего не сказала и побрела к нарам, на которых распласталась Ревекка. Мокрая рубашка завернулась на поясе. Кася поставила котелок с водой рядом с головой подруги и натянула рубашку ей на ноги, ставшие совсем тоненькими, как у семилетнего ребенка. Смочила в воде два пальца и протерла сухие губы, покрытые потрескавшейся коркой. Они тут же разомкнулись, и распухший язык жадно слизал влагу. Ревекка раскрыла глаза и уставилась перед собой словно слепая – зрачки не шевелились.

– Пить, – прохрипела она.

Кася приподняла череп, обтянутый истонченной прозрачной кожей, и приложила котелок к губам. Ревекка тут же жадно вцепилась в него. Захлебываясь, она огромными глотками проталкивала в сухое горло воду. Вода была на исходе, вот уже и последний глоток, а она никак не могла утолить одуряющую жажду. Запрокинув голову, она вылизывала последние капли, не в силах остановиться. Уронив руки с котелком, она снова упала на тюфяк и прошептала:

– Пить…

Кася ничего не ответила. Убрав котелок в сторону, она повернула подругу на спину. Тело Ревекки стало совсем легким. Словно пластмассовая полая кукла на шарнирах, она запросто принимала то положение, в которое ее укладывали. Кася, ничуть не смущаясь, стянула с лежавшей рядом узницы одеяло и вытерла им влажное лицо Ревекки, затем подоткнула его под нее, не обращая внимания, что оставила совсем раскрытой ее соседку.

– Пить, – снова попросила Ревекка, не открывая глаза.

– Нет больше, – проговорила Кася, – радуйся и этому, другие вон из луж лакают, у кого есть силы доползти, а у тебя тут королевский сервис, – невесело усмехнулась она.

Кася погладила лысую голову Ревекки. Та неожиданно открыла глаза и уставилась мутным взглядом в пустоту.

– Арбуз, – едва внятно произнесла она, – дай мне кусочек с блюда.

Кася тяжело вздохнула.

– Нет арбуза, только яблоки остались.

Постояв еще несколько минут рядом, она пошла обратно.

Ревекка попыталась приподняться, но совладать с тяжестью головы не удалось. По сравнению с сухим и легким телом она ощущалась чугунной – тонкая птичья шейка никак не могла ее удержать, хоть подпорки ставь. Постепенно к тяжести прибавлялась нарастающая боль, наконец ставшая нестерпимой настолько, что пронизывала голову не только при каждом физическом усилии, но при попытке хоть о чем-то подумать. Горячими волнами накатывала она при каждом ударе сердца. Прекратив бороться с немощью, Ревекка откинулась на тюфяке и медленно и глубоко задышала ртом. Когда пульсирующая боль в висках начала слабеть, она впервые открыла глаза. Через щель в стене проникал мутный луч, и по больным воспаленным глазам будто лезвием полоснули. Она снова сомкнула веки. Во рту было сухо до скрипа. Нестерпимо хотелось пить. Но теперь к этому прибавилось и чувство голода. Рядом кто-то зашевелился. Ревекка испуганно повернула голову и увидела голую женщину рядом с собой. Ее скомканная рубашка валялась в ногах, все тело было покрыто гноящимися нарывами, некоторые были запущены до такой степени, что из-под темных корок обильно сочилась бурая жидкость. Женщина была без сознания. Ревекка перевела взгляд на другие нары – везде сидели или лежали такие же истощенные и измученные болезнями и вшами страшные лысые существа. Все как одна скинули с себя рубашки и чесались. Некоторые в остервенении, еще осознавая, что делали. Иные прислонились к деревянным доскам, смотрели застывшими глазами в одну лишь им видимую точку, и только их собственная костлявая рука, не имевшая более связи с разумом, ерзала и раздирала неподвижное тело. Теперь можно было хорошо рассмотреть эти уродливые силуэты бывших женщин. Казалось, сама природа запуталась и забыла, что должно быть округлым на этих созданиях: вместо мягких животиков, налитых щек, красивой пышной груди были воспаленные выпуклые суставы, обтянутые прозрачной синей кожей. На месте же грудей и животов зияли темные уродливые впадины. На лицах не было ни кровинки, только сочная синева под ввалившимися глазами. На расчесанных черепах сухие струпья, на дряблых ногах и руках кровавые корки. Все, что они еще могли делать, это дышать и чесаться: ни на что другое болезнь не оставила им сил. Не чесались только те, кто был без сознания, как соседка Ревекки. Неподвижные, они застыли в невообразимых позах, в которых разбила их сильнейшая лихорадка, и лежали так сутками.

Ревекка подняла руку и бессознательно поскребла укусы на груди, уже затягивавшиеся сухой коркой. Через несколько секунд она уже яростно раздирала свое тело отросшими ногтями, не в силах остановиться. Сводящий с ума зуд был сильнее боли.

Весь день Ревекка молча выискивала в одеяле вшей и гнид. Порой метавшаяся в жару и бреду соседка переставала стонать, проваливаясь в забытье, и тогда в тишине было слышно, как щелкает, раздавленная ногтями, очередная вошь, раздутая от крови. Так проходил час за часом. Несмотря на бодрствование, сознание постепенно покидало голову, уступая место черной пустоте, в которой не было ни единого проблеска мысли, даже самой примитивной. Глаза, привыкшие к полумраку, выискивали очередную вошь, два больших пальца соединялись, ногти зажимали мелкую кровососущую тварь и давили ее с характерным щелканьем, а взгляд уже блуждал по одеялу или рубашке в поисках следующей. Искать долго не приходилось: они копошились повсюду. К вечеру ногти покрылись липким слоем смеси из раздавленных вшей и бурой засохшей крови.

Когда прозвучал отбой, Ревекка начала засыпать, но вши и гниды продолжали копошиться перед слезящимися глазами. Впервые со дня ее попадания в лагерь что-то затмило собою сны о еде. Всю ночь она «ловила» вшей и проснулась утром едва ли не более измученной, чем засыпала.

За стенами барака раздался сигнал на общую поверку. Послышались крики капо и ауфзеерок[74], перемежаемые проклятиями блоковых, топот тысяч ног в деревянных колодках, лай собак, свист эсэсовцев – в лагере начинался новый проклятый день. Но впервые Ревекка была сознательно рада его наступлению: она могла пропустить поверку, не рискуя быть избитой и отправленной в штрафную команду. Она плотнее завернулась в грязное одеяло и снова закрыла глаза. Весь день она проспала.

– Господи помилуй! Ты что, дура, сделала?

Ревекка испуганно распахнула глаза. Рядом с нарами стояла Кася и с ужасом рассматривала ее разодранное тело.

– На тебе же места живого нет, одна болячка о двух ногах, заражение крови захотела? – всполошилась подруга и осторожно потрогала грудь Ревекки, едва-едва начавшую покрываться новой кровавой коркой, из-под которой местами сочилась свежая липкая сукровица.