очевидный был контекст. Ревекку удивило, что произнесены эти слова были без всякого акцента, будто знала эта загадочная женщина с длинными ресницами французский как свой родной язык. Не из простых, определенно, образованна была.

А та тем временем вперила в Касю пытливый взгляд:

– Должны понять, наконец, что все подчиняется высшему закону – мы жнем то, что посеяли. Потому помогай тем, кому нужно, корми голодных, лечи больных, учи неграмотных. То будет щедрость твоя. Не твори насилие, не убивай, не воруй, не лги, не принимай яды, опьянение вызывающие. То будет нравственность твоя. Умей различать, где истинно добро, а где зло, где ложь, а где правда, где боль, а где упокоение, где счастье, а где… так… видимость. Научишься различать одно от другого – то будет мудрость твоя. А все вместе – то, что сеять и надо. Дай миру то, что сама хочешь получить от него. Здоровой хочешь быть? Что сама для здоровья других сделала? Подала ли чашку воды подыхающей от жажды, дала ли тряпку укутаться замерзающей?

– Дам – сама загнусь, – проворчала Кася.

– Да загнешься, куда денешься. Если так рассуждать будешь. А ты питай других по мере сил и возможностей. А возможности есть, всегда есть, ведь даже тут носишь своей… – И она кивнула на Ревекку. – И увидишь, что силы твои расти будут, а возможности множиться. Усвоишь это, усвоишь и причины горестей своих. А там, глядишь, и поменяешь что-то. Думаешь, сейчас ты ничего не делаешь? Ты меня слушаешь, а это тоже дело. Уже и у этого будут свои последствия, даже если твой разум отбивается от меня. Семена сеются каждый миг, даже когда просто лежишь и размышляешь.

– Только и могу, что размышлять. Как выйти отсюда и фрица поганого на штык насадить. И кишки ему наружу пустить.

– Не ведут такие мысли к счастью. Не ведут, и все тут, хоть ты тресни. Обернется тебе это худым. На том мир и построен. Не законы человеческие, выдуманные, управляют жизнью-то. А другие законы. И главный закон – что сотворишь, хоть в уме, хоть в действии, то тебе и вернется. Хоть сегодня, хоть в следующий раз. А люди любят повинить злую судьбину или злых богов, которые хотят, чтоб мы страдали. В жертвы себя всякий горазд записать, а ответственность на себя брать – желающих нет… Никто внутрь себя идти не хочет. Потому не кори другого – ему еще предстоит получить за свое… и тебе тоже за укор этот. Только за себя и несем ответственность. Не за все беды и горести мира. И когда уж каждый обратит внимание на свое, то и общих бед может не стать. Этот мир, может, и сделался для того, чтобы каждый получил свое. Поняла?

«Тогда не будет никогда в нем жизни, счастливой для всех», – подумалось Ревекке. Но и тут она промолчала. И продолжила слушать тихий ровный голос:

– А что человек? Мечется между разумным и ложным, прозревает иногда, а потом опять слепнет и дальше возится в темноте, которую почитает за свет только потому, что научился худо-бедно видеть в ней. А на самом деле – темнота… И в ней больные, беспокойные, заморенные лица. Холодные, голодные и истрепанные, ругают друг друга, выгадывают друг у друга, обманывают друг друга, а главное, едва терпят друг друга, а то и вовсе ненавидят! Потому как занимаются постылыми делами в постылых местах, не свободнее лагерных, а за отдых у них – упиться так, чтоб в темноте той и вовсе не видеть! Иль укуриться опиумом, который для всякого разный.

– Проповедница… – вздохнул кто-то.

Но остальные слушали.

– А ум только и служит, что гонке за хотениями. И все силятся обойти друг друга в этой гонке, потому как видят, что вроде как избыток всяких благ дает силу и власть. И еще дает возможность принуждать других работать на свое собственное благо. И все хотят так же и любят только себя. И упорно тратят себя же на это. И все по собственной воле – ведь верят, что это и есть жизнь. И счастье. И другого быть не может. А ты подумай иначе. Когда разум свободен от всяких желаний и нежеланий? Когда нет в нем ни суеты, ни волнения, ни тревоги, ни ненасытности? Когда только глубокий покой внутри? Это ли не счастье для разума? Только, конечно, необычно оно для нас. Кто так живет, того или юродивым зовут, или безумным. Изволь пожаловать или в монастырь за стены высокие, или в сумасшедший дом.

Ревекку что-то кольнуло в голосе женщины, будто впервые что-то личное прорезалось в нем.

– Думается мне, была ты там, в монастыре, – сказала Ревекка.

Женщина молчала. Ревекка поняла, что верно догадалась.

– Что ж, бежала или выгнали? – спросила Кася.

– Порушили, – наконец проговорила женщина.

Она над чем-то раздумывала, и Ревекке казалось, что ей страстно хотелось говорить об этом, но в то же время что-то ее так же верно сдерживало.

– Да впрочем, и без того был он порушен, – все же решилась она, – и уходить оттуда надо было.

Ревекка не отрывала от женщины взгляда, постигая что-то давно известное, но, по ощущению, совершенно новое и даже чуждое. Будто знала когда-то, но забыла и, заново познавая, никак не могла распознать, а потому постижение было по-прежнему тяжелой грамотой.

Рядом молчала Кася, уткнувшись взглядом в нары, забитые телами. Словно также не имела сил уложить все сказанное в голове. В рассеянности она тихо пробормотала, продолжая теребить губу:

– Что ж, выходит, работают заповеди-то?

– На словах, выходит, работают, но скажи мне, ты была недавно на улице – трубы крематория еще дымят?

– Дымят, – ответила Кася.

– Вот тебе и ответ, как они пока работают, заповеди.

– Ну и чего тогда ждать-то можно от этой жизни, когда оно так все…

– А ты чего ждешь? И зачем? Есть у тебя сейчас, а сейчас – как есть. Его и живи.

– Мудрено говоришь, да складно…

– Ничего нового. Все, что уже было на этой земле. Но ты уныние свое прибери: все оно проходит. Да и сама ты это знаешь. Слышала я, как научала эту, еще там в бараках, – и она кивнула в сторону Ревекки.

Но Кася торопливо покачала головой.

– Научала, да сама уже в то не верю. Ничего не проходит без следа. Только преодолеешь, а оно вновь катит на тебя – да по морде. Возвращается всегда.

– Не оно возвращается, а мы сами возвращаем. Ты это себе уясни. Не уяснишь с первого раза – второй тебе будет дан, а затем третий, и сотый… Вдоволь еще настрадаешься, если мало тебе этих страданий для усвоения урока… За намерениями своими не следим. Вот туда копать нужно: что там за мысль рождается в голове? Ведь она, мысль-то, за каждым делом стоит! Не умею тебе сейчас объяснить, в чем тут закавыка, самой тебе понять надо: тонкое тут, на чувствовании. Ведь… одно и то же творить можно, но с разным в уме: кто-то храм рушит, потому что свое верование насадить хочет и власть оттого заиметь, а кто-то рушит его, потому что видит, что страшное в том храме творится. А любое намерение возникает из умонастроений. От мудрости, щедрости, радости, счастья никто еще в драку не лез. А вот ненависть, злоба, агрессия, страх… Вот они всё, поганые! Кто сможет взрастить их в людях, тот легко побудит их и драться захотеть. Но ответственны все будут: одни – что внушили, другие – что позволили своим разумом управлять.

И она вновь прикрыла глаза. Кася бессознательно теребила халат и продолжала поглядывать на женщину, ожидая, что та снова заговорит, но та молчала. Лицо ее вдруг стало безмятежно и расслабленно, будто она уснула в ту же секунду, едва сомкнула веки, но Ревекка понимала, что этого не могло быть. В неожиданном затишье мерзкий звук, который издало измученное тело Зельды, показался особенно громким. Женщина вновь распахнула глаза, уставившись перед собой.

– Сюда слушай, – неожиданно и торопливо проговорила она, будто боялась, что ей не хватит времени на эти слова, – настанет день, когда все те храмы рассыплются в прах, не будет у людей больше храмов. И останется только одна мысль, с которой каждый храм начинался. И все сольются в той мысли, единственной и единой, прозреют в ней, сведутся к ней всеми чувствами, и закончится разделение наше. И пресекутся потоки