Шрифт:
Закладка:
«Сейчас-сейчас», – Ревекка думала, что шептала эти слова, но сил хватало лишь думать их. Сделав еще несколько глубоких вдохов, она снова попыталась подняться. С трудом ей удалось встать на колени, она подняла голову. Вереница таких же доходяг тянулась к амбулаторному блоку. Некоторые были настолько обессилены, что едва держались даже на четвереньках. Опустив головы, они следили за ногами остальных и, когда те двигались, тоже ползли вперед, собрав все силы. Ревекка решила последовать их примеру и попробовать вновь подняться уже перед самыми дверьми. Наконец дошла очередь и до нее, и, закусив бескровные губы, она все же поднялась, держась за стену. Только встав, Ревекка поняла, что ее поддерживала узница, стоявшая позади. Ревекка благодарно посмотрела. Та так же молча кивнула. На трясущихся ногах Ревекка вошла, скинула халат и колодки и, оставив все на полу, присоединилась к уже ожидавшей группе больных женщин. Появилась санитарка в грязном белом халате, натянутом на такой же грязный полосатый халат. Окинув их быстрым безразличным взглядом, она утомленно проговорила:
– У кого жар, за мной. Остальным ждать здесь. – Она пригрозила пальцем: – И без симуляций! Кто соврет – в двадцать пятый отправится. Температуру у всех измерят.
Несколько женщин, вздохнув, остались на месте. Остальные засеменили в следующее помещение, светлое, но такое же холодное.
– Ждать тут. – И санитарка исчезла.
Жар отпустил так же быстро, как и накатил. Теперь ей стало холодно. Обхватив себя руками, Ревекка пыталась хоть немного согреться, переминаясь с ноги на ногу, но надолго сил не хватило. И она безвольно замерла, опустив голову. Через некоторое время из-за двери раздался все тот же голос:
– По двое сюда!
Ревекка оказалась в третьей паре. Внутри за столом сидел врач. Поверх его зеленой формы был накинут белый халат, слепивший своей белизной. Ревекка сделала несколько шагов по направлению к столу, но санитарка, стоявшая рядом, тут же замахала руками и закричала:
– Стоять на месте! Не подходить к столу, дышать в сторону!
Врач одобрительно кивнул. Кинув всего один взгляд на Ревекку, он спросил:
– Грипп?
– Да, – произнесла Ревекка.
Он посмотрел на другую.
– Грипп?
Та тоже торопливо кивнула:
– Да!
Он нахмурился и сурово спросил, кивая на живот женщины:
– А это тогда что?
Ревекка скосила взгляд на соседку. Впалый живот был усыпан мелкими розовыми пятнами. Ревекка непроизвольно отступила в сторону. Только сейчас она поняла, что это была та же узница, которая поддержала ее в очереди.
– Эту – в больничный, а эту с тифом – куда следует, – произнес доктор и потерял к ним всякий интерес.
Женщина, стоявшая рядом с Ревеккой, в ужасе вскинула руки к лицу. Она отчаянно взмолилась:
– Это грипп, умоляю вас! Всего лишь грипп! Я крепкая, я выздоровею, я хорошая работница! Я быстро вернусь к работе, умоляю вас! Там все ползли, а я стояла, у меня сил много! – в отчаянии причитала она, тем не менее не решаясь сделать ни шагу по направлению к доктору.
Тот, не глядя на женщину, сделал знак санитарке. Но в следующее мгновение, словно что-то вспомнив, сурово спросил:
– Она тебя касалась?
Ревекка поняла, что вопрос был адресован ей, и в ужасе замотала головой, моля, чтобы вторая заключенная ее не выдала, но та даже не смотрела на нее, продолжая взывать к жалости доктора.
Их вытолкали в коридор.
– Туда иди, – кивнула санитарка Ревекке, и она торопливо пошла.
За спиной по-прежнему раздавались мольбы тифозной больной. Ревекка не оглядывалась.
Лагерный лазарет занимал двенадцать бараков. В каждом располагалось без малого три сотни трехъярусных коек, так их здесь именовали, – на деле таких же нар, как и в обычных жилых бараках. Они были заполнены в любое время года. Путаясь в огромной грязной рубашке, Ревекка плелась по узкому проходу между этими койками. Придерживаясь за них, она старалась не задеть и не опрокинуть очередной ночной горшок, которые никто и не думал выносить. Заполненные доверху, они источали омерзительный смрад, к которому примешивалась вонь немытых больных тел, еще дышащих, но уже гниющих на полках этого места, которое по немыслимому и абсурдному утверждению носило звание больницы. Зловоние было столь интенсивным, что, казалось, его можно было резать на куски. Многие стонали в забытьи, и те, Ревекка понимала, не жильцы, мученики ближайшей селекции. Из полумрака вываливались руки тех, кто еще был в состоянии что-то соображать, они хватались за рубашку Ревекки, но от нехватки сил пальцы расцеплялись еще до того, как по ним ударяла санитарка, которая вела ее к нужной койке. Нижние ярусы скрывались в темноте, из которой веяло сыростью от невысыхающих экскрементов и мочи, стекающих с верхних ярусов. Ревекка поняла, что больничный барак ничем не отличался от обычного, разве что заразы тут было больше да полы бетонные, а не земляные. Она с ужасом думала о том, что ей может достаться место на нижнем ярусе. Но и третий ярус не радовал, хоть там и было светло и сухо – ей попросту не достанет сил взобраться туда, а потом слезть, когда понадобится по нужде.
– Повезло, – бросила санитарка, – сегодня откинулись сразу три со среднего, ложись и подыхай тут.
Развернувшись, она тут же ушла. Ревекка с облегчением упала на узкую полку, покрытую грязным тюфяком, натянула рубашку на голову, сверху – одеяло, лоснящееся от грязи, крови и засохших выделений тех, кто был тут до нее, и тут же провалилась в беспокойный бредовый сон.
Весь следующий день она пролежала, мучась от сильнейшей головной боли, под вечер начало ломить спину. Ночью она впала в бредовое состояние. Под утро окончательно потеряла сознание.
– Пить… – прошептала Ревекка, но никто не откликнулся, – пить…
Ей казалось, что она произнесла громче, но это был даже не шепот, а беззвучное шевеление потрескавшихся губ.
Со всех сторон также шептали, скулили, выли, молили о воде, хлебе, ночном горшке, глотке воздуха, одеяле, о прекращении страданий… Как слепая, Ревекка водила руками вокруг себя, будто пыталась что-то ухватить, пока снова обессиленно не запрокинула голову и не провалилась в забытье.
Утром принесли и положили рядом еще одну женщину, но Ревекка, метавшаяся в лихорадке, даже не заметила появления соседки. Раскинув руки, она тяжело и прерывисто дышала ртом. Соседка стащила с нее влажное от пота одеяло и завернулась в него целиком. Рубашка на Ревекке задралась, обнажив живот, на котором уже начала проступать розовая сыпь.
* * *
– Зря сюда ходишь, дура.
Пряча луковицу под халат, санитарка покачала головой.
– У нас тут эпидемия, – продолжила рассказывать она, – привозят с поносом и простудой, а дохнут все подряд от тифа. Вон, видела, сколько перед бараком мордой в луже лежат? Ползут, лакают из канав, да разве запретишь – тифозные от жажды совсем дуреют, жрать не надо, дай только каплю воды, да где ж тут на всех набраться?!
– А ты что такая смелая? – спросила Кася.
– А я уже свое отболела, с того света выбралась, теперь меня эта зараза так просто не возьмет. Тем более, витамин имеется, – санитарка усмехнулась, похлопав себя по тому месту, где спрятала луковицу.
– Раз ты выбралась, и другая сможет, – процедила Кася.
– Твоя-то, может, и выберется, раз ты у нее есть. Водичку таскаешь, вшей давишь. А другие все подохнут, это уж наверняка. Девать их некуда, прессуем дизентерийщиков вместе с тифозными на одних нарах. Сегодня только одна тифозная, а к утру все четверо. И мне тоже с ними будто большая радость: эти, со вздутыми животами, бегают на горшок по десять раз за ночь. Срут громко, спать не дают. И чего мучения длить, отправили бы сразу…
– Куда отправили? – с яростным шипением проговорила Кася и посмотрела на санитарку так, что та подалась назад, упершись затылком в стену.
– Куда-куда, а то сама не знаешь. Лучше быстро помереть, чем так мучиться.
– Ты смотри, гуманистка какая выискалась, мучения прекратить хочет. Срут они громко, спать ей не дают. А они жить хотят, хоть бы и так, раз цепляются всеми силами
