печенку скрутило.

– А еще чего хочешь? – сплюнула Кася в сторону.

– Чтоб война закончилась. Ох, голод поганый, что ж ты делаешь с человеком? Войну ставлю после куска хлеба.

Тут уже все знали, что голод давался тяжелее, чем рвущиеся бомбы над головой. Он совсем рушил разум, на все готовы были ради еды… на все.

– Псы поганые, – следом за ней вышла Зофка, – говорят, даже спят на постельном белье. А харчуются – дай бог каждому. Чтоб они сдохли! – прошипела она.

– Мало тут у нас дохнет, – проворчала Кася и покачала головой, – нашла чего желать.

– И буду желать! Убивают своих же ради куска сыра и колбасы.

– Думаешь, другие лучше? Половина наших сортирует вещички убитых и в милый фатерланд[72] отправляет. Все под дулом, все жить хотят!

– По мне, так лучше в газ, чем своих убивать, – категорично заявила Зофка.

– Ну-ну, – протянула Кася, – радуйся, что не предлагали. Уверена, жрала бы сейчас колбаски, сыром заедая.

– Еще чего!

– Ничего, катись отсюда! – рявкнула Кася и снова со злостью сплюнула себе под ногу и растерла.

Зофка не ушла, но больше не спорила. Стояла молча.

Из барака продолжали доноситься крики и ругань. Ревекка посмотрела туда с грустным отвращением:

– Ненавижу этот грязный вонючий барак.

Люба покачала головой:

– Погонят в газ – будешь рыдать, чтобы позволили остаться в «грязном вонючем бараке». Не гневи Бога.

Ревекка пораженно воскликнула:

– Бога?! Какого Бога? Разве он не умер в день открытия этого лагеря? А если до сих пор существует, то я ненавижу его всей душой. Ты, Люба, веришь, что все происходит по воле Божьей. Но как соотнести все это с твоей верой? Выходит, весь этот ужас – по воле его? Тут, Люба, самые религиозные усомнились, что уж обо мне говорить, – с горечью усмехнулась Ревекка. – Думаешь, чтение молитв даст мне силы прожить еще один день? Не молитвами тут… Украду у другой рубашку – и, может быть, переживу зиму, украду ботинки – и, может, выдержу еще месяц труда, украду у кого-нибудь кусок хлеба – и, может быть, перенесу болезнь. Так зачем Богу такая молитва? Останемся каждый при своем: он попускает, я молча страдаю.

Люба тихо, но с непоколебимым упорством произнесла:

– Вера несет надежду. А в надежде и сила нам.

Ревекка снова отвернулась и уставилась вдаль.

– Что ж такое! Разве лагерь еще не доказал тебе, что тут с надеждой нельзя? Самое вредное – надежда. Тут каждая перемена только к худшему. Если уж молиться, помолись, сделай одолжение, чтобы как раз ничего не менялось. Чтоб в барак, а не в газ.

Люба едва заметно качнула головой.

Солнце окончательно село. Длинные тонкие истуканы, обтянутые полосатыми халатами, зашевелились и начали расползаться по баракам. Одно из таких бесплотных существ с тихим шелестом проползло мимо них и скрылось в зловонной темноте штубы. Ревекка проводила взглядом это создание, бывшее когда-то женщиной. Люба взяла ее за руку. Ревекка снова посмотрела на нее.

– Не говори так, Бекки. Придет время, и пожирающие нас сами будут пожраны. Каждый свое получит. И я в это верю, иначе давно бы уже на проволоку сама пошла.

– И откуда ты такая взялась? – усмехнулась Ревекка. – Ваши все верят в красную звезду и в усатого товарища, а ты, смешная такая, про Бога нам рассказываешь.

– Я и в звезду, и в товарища, и в то, чему мамуся тихонько учила, – и Люба виновато улыбнулась.

Ревекка отняла свою руку у Любы и прижала к груди.

Слушая их, Зофка покачивала головой, но смотрела в другую сторону, и потому не ясно было, мыслям ли своим она качала в такт головой или тому, что слышала.

– Да разве ж новое что? – обернулась все-таки она. – Испокон веков евреев гонят. Самое древнее злодеяние, какое только знаю. Что же нового?..

– Разве ж можно равнять, Зофка? – заговорила Кася. – Нас теперь не гонят прочь с земель, а гонят прочь из жизни. Нам говорили раньше: «Вы не можете жить среди нас». А теперь нам говорят: «Вы не можете жить вовсе».

Люба, Ревекка и Зофка с грустью посмотрели на нее. Ревекка обхватила себя и опустила голову на грудь.

– Одно ожидание, – проворчала Зофка, – вот она, наша жизнь.

– Да хотя бы и так, Зофа. Пусть и скорбное ожидание. Главное, живы еще, не померли, – мягко проговорила Люба.

– Сколько тебе лет, Люба? – неожиданно спросила Ревекка.

– Двадцать.

– Вот как. По нам ведь возраст теперь не определишь. Может, двадцать, а может, уже за сорок. Говорят, глаза всегда выдадут истинный возраст. Но у нас у всех взгляд как у стариков. А тебе сколько сейчас, Касенька? Ты же маленькая, худенькая, одни косточки торчат, совсем еще девочка. А лицо в морщинах, и на голове ежик, смотри, весь седой. А мне сколько? Восемнадцать? Тридцать? Пятьдесят? Я старуха или еще девочка?

– Тебе двадцать семь, Бекки.

– Мне двадцать семь, Кася, а я ощущаю себя на семьдесят.

– Тут все без возраста, – сказала Кася.

– Тут все безо всего: без возраста, без имени, без свободы, без мыслей, без еды, без будущего…

– Помолодеешь еще. Закончится все, и обратно помолодеешь, Бекки, – проговорила Кася. – У всего есть два свойства: появляться и исчезать. День приходит и уходит, страх приходит и уходит, сон… оберка приходит и уходит… пайка приходит в твои руки и уходит. Даже самая сильная боль, появившись, когда-нибудь исчезает. Не будет она бесконечной, – голос Каси был ровным и совершенно спокойным, как и взгляд ее.

– Но когда, Кася?

– Исчезнет. Все преходяще. Всякая напасть рано или поздно проходит, и эта пройдет.

– Мне кажется, в этом месте боль исчезнет только вместе со мной.

– Значит, исчезнет вместе с тобой. Не будет тебя – не будет и боли. Все проходит. Жди.

– Но я жить хочу…

– Живи. Как можно.

– Но как можно? Зная, что…

И Ревекка кивнула в сторону крематория, трубы которого дымили не переставая.

– Не повели тебя еще в газ, Бекки, так не думай об этом! Не плоди в голове больше страданий, чем их есть. Уйми ум, думанье свое, на другое здоровье надо употребить. Живи минуткой. Стоим возле барака, руки-ноги целы, впереди отдыха несколько часов. Этим и живи сейчас.

Ревекка тягостно посмотрела на подругу, говорившую простые, но слишком мудреные вещи, путавшие ей сознание еще больше. Затем перевела взгляд себе под ноги в отчаянном и болезненном непонимании, словно ребенок, которого взрослые не желали слышать.

Кася вздохнула:

– У нас есть только нынешняя минутка, Бекки. Именно в ней и происходит все, о чем взаправду нужно переживать. Внимание твое – единственное, что не могут тут отобрать, единственное, что твое. Так не отдавай и его по доброй воле. Направь его куда надобно, вот хоть на колодки направь, смотри, какие ладные соорудила после последней дезинфекции.

Ревекка мрачно глянула на подругу, знавшую, что колодки немилосердно натирали без тряпок. Кася кивнула, будто все поняла:

– И тряпье нашлось, чтоб ноги обернуть. Ты не боль, Бекки. Ты ее только чувствуешь. Вот и отделяй себя от того, что чувствуешь, а оно же проходит всегда: и плохое, и хорошее. У тебя болит и голодно, это в их силах. Но если хотя бы думки свои сохранишь от них, то будет шанс выжить.

– Разве кому-то удалось это?

– Вряд ли, потому и дохнем как мухи. Но знаю, что совет тебе даю дельный. А если не способна ему следовать, то примиряйся со смертью и не морочь мне голову.

И, развернувшись, Кася ушла в барак. Ревекка с беззлобной грустью смотрела ей вслед. Женщины помолчали.

– Не знаю, что хуже, – все же проговорила Зофка, – верить ли в жизнь вечную, как ты говоришь, Люба, или думать, что живем один раз на этой земле, а дальше тьма и нет ничего больше.

– Отчего же божественное может быть хуже? – удивилась Люба. – Ведь если верить, то хоть какой-то страх будет у человека перед судом божественным. Может, и зла меньше творить будет.

– Уж конечно, меньше… Куда там… Оно, Люба, непонятно, как лучше. Когда веришь в жизнь вечную на облачках-то, то тогда нашу земную возню мигом страданий считаешь. Перетерпеть это все – и туда, в рай! А когда не веришь, то спокойно зло творишь. А чего бояться-то, когда ничего тебе не будет после