Отец Иона распахнул дверцу шкафа, в котором стояли плотные ряды гроссбухов:

– За какой год Феодора Викентьевна желает?

– 1878-й, – ответил Ванзаров.

Священник вынул толстый том с золочёной цифрой на корешке и положил на конторку. Ванзаров приподнял тяжёлую книгу: в плотном обрезе зияла тонкая щель. Он развернул книгу на этом месте. Посреди переплёта виднелись обрывки вырванного листа.

– Батюшка, тут страница вырвана.

Отец Иона наклонился, увидел ошмётки бумаги и глубоко опечалился:

– Как же это… Такое безобразие. Что же теперь делать? У нас копии нет. У кого же рука поднялась?

Ванзаров вынул фотографию Симки:

– На прошлой неделе эта женщина пришла, просила показать эту книгу.

Сказано было с такой уверенностью, что священник глянул на снимок и согласился: да, она, просила об одолжении. И так отплатила за добро. А он позабыл за множеством дел.

– Она вам знакома?

– Нет, прежде не видел. Назвалась рабой Божьей Серафимой, сказала, что воспитывалась в заведении матушки Феодоры Викентьевны. На вид милая, добрая женщина, и такая неприятность.

– Недавно в этом храме служите?

– Недавно, пятнадцать лет всего.

– Часто деток воспитанниц мадемуазель Жом крестите?

Вопрос привёл в смущение. Отец Иона тяжко вздохнул и смахнул невидимую пыль с подрясника.

– Что поделать, как не покрестить, – ответил он с глубокой грустью. – Нельзя детям оставаться без крещения. Грех великий.

Нельзя сказать постороннему, что у настоятеля нет выбора: храм содержать надо, дьякону платить, заалтарнику платить, псаломщику платить, регенту хора платить. Столько расходов, а приход небогатый. Как отказаться, когда мадемуазель Жом щедро платит.

– Мадемуазель Жом выступает крёстной матерью?

– Именно так.

– А крёстный отец?

– Сторож убежища, Василий.

– Два-три раза в год бывает?

Отец Иона печально промолчал. Мучить доброго батюшку не имело смысла. Ванзаров сказал, что посмотрит книгу, обещает ничего не вырывать. Настоятель кивнул и вышел, чтобы закончить с лампадками. Вот так и губит людей доверчивость доброты.

Листая большие страницы, заполненные широкими записями прежнего отца-настоятеля о венчаниях и крещениях, Ванзаров не находил нужного. Отличить детей из убежища было нетрудно: по крёстной матери. Кроме себя, у мадемуазель Жом не было другой кандидатуры. Чтобы сведения не выходили за свой круг. Таких записей не было.

Пролистав на полгода от вырванной страницы, до сентября, Ванзаров наткнулся на запись о совершении таинства крещения отроков Кирилла и Павла. Крёстными родителями у них числились Феодора и Василий. Рядом на полях виднелась дырка. От надписи карандашом остались хвостики первой и последней буквы, напоминавшие вытянутые запятые. Вырвали очень давно: края дырки были ровными и плоскими, цветом не отличались от пропылившейся страницы. Симка сюда руку не приложила.

Примеряя имя, которому подходят верхняя и нижняя закорючки, Ванзаров вспомнил про часы. Время утекло коварно.

Он бессовестно опаздывал.

75

– Всего лишь полчаса! Ну что вы, какие пустяки. Пусть старик Лебедев превратится в сосульку, пусть главный врач ждёт. Главное, чтоб господину чиновнику сыска было удобно.

Спрыгнув с пролётки, за которую было заплачено грабительские три рубля, чтобы с Васильевского домчались, обгоняя ветер, Ванзаров получил то, что заслужил: Лебедев в раздражении, окружающий мир отравлен никарагуанской гадостью.

– Виноват, – сказал Ванзаров, снимая шапку и склоняя повинную голову. – Но я не виноват.

– Это как же понимать?

– Обязан был проверить некоторые предположения.

– Их, конечно, психологика нам подарила?

– Готов искупить ваши муки чем угодно.

Видя раскаяние друга, хоть и фальшивое, Аполлон Григорьевич смягчился, даже не стал раскуривать новую сигарилью:

– Вы же знаете, я борзыми щенками не беру.

– Чем угодно.

– Что бы такое с вас содрать, друг мой? О, с вас ужин в «Пивато». И считайте, что легко отделались. Шапку наденьте, мороз даже меня пробирает. Не хватало отморозить единственные мозги столичной полиции.

Ванзаров повиновался. На улице было темно и холодно.

– Что раздобыли? – спросил Лебедев, пряча нетронутую сигарилью. – Нашли убийцу?

– Имеется выбор кандидатур, – ответил Ванзаров. – Нам сюда?

Они стояли перед двухэтажным зданием, частично деревянным, в форме подковы с крохотной церковной колокольней позади крыши.

Больница душевнобольных во имя святого великомученика Пантелеимона находилась на дальней окраине столицы, называемой Удельная. Нынешнее здание было перестроено из бараков Земледельческого училища. Содержалось заведение на средства городской казны, чтобы было заметно невооружённым глазом. Печальную убогость не скрашивал снег. Содержались тут больные, которым психиатрия не могла помочь.

Лечить старались самыми щадящими способами, а более всего обеспечить пациентам жизнь, по возможности лишённую страданий. Больные летом могли работать в саду и на огороде. Петь в церковном хоре, пользоваться библиотекой и даже ставить собственные спектакли. Отсюда начал свой взлёт к славе известный доктор Чечотт, который потом возглавил больницу святителя Николая Чудотворца на Пряжке. По давним правилам русской психиатрии главный врач жил при больнице.

– Пройдём по Мариинской улице в приют идиотов, – ответил Лебедев и пошёл вперёд.

В этот раз Аполлон Григорьевич не позволил себе грубость. К больным он относился с милосердием. Не то что к участковым приставам. Именно так официально назвалось отдельное здание больницы, в котором содержались несчастные, страдавшие с рождения этой формой физиологической патологии.

Санитар огромного роста и туманного выражения лица провёл их в смотровую, где дожидался главный врач. Известный психиатр Тимофеев был занят вечерним чаем. Увидев вошедшего, оставил чашку, направился навстречу и выразил несравненное удовольствие визиту звезды криминалистики, долго жал руку, вдобавок наговорил комплиментов. Чем несколько смутил Аполлона Григорьевича. Смущение его можно понять: когда тебе так радуется психиатр, невольно призадумаешься – что именно его так обрадовало? Непростой вопрос. Разные мысли возникают… Ну не будем углубляться…

Чиновнику сыска досталось сухое рукопожатие.

После расспроса, что такое замечательное хранится в походном саквояже, гостям был предложен чай и беседа о том, как знаменитый физиолог Иван Павлов по воскресеньям участвует в обходе больных и после, в кабинете главного врача, подробно обсуждает истории болезней. Затем Тимофеев принялся рассказывать, что у них теперь содержится до трёхсот пятидесяти больных, городских денег совсем не хватает, они спасаются тем, что берут с родственников богатых больных за «призрение» [58] по 500 рублей в год. Но и то – чтобы кое-как сводить концы с концами, а не создать больным удобное содержание согласно новейшим методикам психиатрии.

Терпение Аполлона Григорьевича, обычно не беспредельное, лопнуло. Прервав интереснейшую лекцию, он напомнил о причине визита. Доктор Тимофеев выглянул в коридор, убедился, что там пусто, плотно притворил дверь:

– Господа, надеюсь, понимаете, это сугубо конфиденциально. Официально я не имею права вас не то что пускать, даже сообщать сведения.

Лебедев заверил, что тайна умрёт и будет похоронена с ними.

– Должен сказать, что больная поступила к нам