Шрифт:
Закладка:
– Это ужасно, просто ужасно, – сказал распорядитель, поморщившись. – Обокрасть друга, какая мерзость.
– Возможно, Иван Фёдорович отдал Картозину на время катания.
Иволгин покачал головой. Будто ранили в самое сердце.
– Ваня… Иван никогда бы такого не сделал. Картозин совершил невозможный поступок. Не знаю, какое решение примет правление, но полагаю, среди членов Общества вору не место. Жаль, что господин Срезовский вышел.
– Серьёзное обвинение.
Передав книжку Мите, Ванзаров раскрыл портмоне. Толстый ряд сотенных купюр казался символом успеха. Их было восемь. Вытянув краешек одной, Ванзаров нашёл чернильные точки около портрета императрицы.
– Как же Картозин сумел забрать книжку и портмоне?
– Все собрались на льду рядом с телом Ивана, – ответил Иволгин. – В павильоне никого не было, ему ничто не мешало войти, взять у меня запасной ключ от комнаты господина Куртица, обшарить карманы, похитить, запереть дверь и никем не замеченным выйти. Спрятать краденое в своей секции – как в сейфе. Никто не станет проверять. Ах, Картозин… Такой замечательный конькобежец на скорость.
– Снимаю его со всех забегов, – сказал Митя и тут же поправился: – До выяснения обстоятельств.
– Мудрое решение, Дмитрий Фёдорович, – Ванзаров отдал ему портмоне и вернул банку и коньки туда, где лежали. – Обстоятельства надо выяснять. Запирайте на замок дорогие коньки, господин Иволгин.
Бранд с Ванзаровым направились к воротам. На льду уже разминались конькобежцы, Картозин среди них замечен не был. Газетный мешочек Бранд нёс, как хрупкое сокровище. Что не помешало ему доложить о результатах осмотра тела. В карманах Опёнкиной найдено: немного мелочи, кружевной дамский носовой платочек, гостиничный ключ с биркой и колода карт. Туз червей на месте, зато не хватает туза треф. Колода новая, нетасованная: карты лежат в порядке мастей.
– Верёвка к шее примёрзла, еле отодрали, – закончил Бранд. – На коже такой глубокий след, точно задушили.
– Это предположение. Смерть от асфиксии определит господин Лебедев, – ответил Ванзаров. – Садовника допросили?
– Так точно. Егорыч клянётся, что ключ никому не отдаёт, ложится спать – кольцо на себя надевает. Вчера ночью криков не слышал, спал глубоко. Верёвку показал ему, как вы велели, признал. Говорит, у него на дворе вязанка дров была приготовлена. А утром дрова рассыпаны, верёвки нет. Он подумал на садовых рабочих, дескать, ребята подшутили. Его это верёвка. Что же получается, Родион Георгиевич?
– Что вас смущает, Сергей Николаевич?
– Столько яда в ящиках для коньков. Не фигуристы, а отравители какие-то.
– Разумный вывод. Вам не показалось ничего странного?
– Куда уж страннее! – поторопился Бранд и понял свою ошибку: – Что я упустил?
– Ничего. Пустяки. Вы правы: куда страннее, – отвечал Ванзаров, глядя на Большую Садовую.
Поручик пожалел, что потерял шанс узнать какой-то секрет. Знать бы хоть какой.
– Может, городовых в саду на ночь поставить? – спросил он.
– Городовых? – Ванзаров будто очнулся. – Зачем?
– Чтобы ещё кого не убили.
– Здесь убийств больше не будет. Сергей Николаевич, отвезите как можно скорее бонбоньерку Лебедеву. Скажите, я просил проверить.
– Слушаюсь. – Бранд козырнул свободной рукой. Армейские привычки въедаются на всю жизнь. – А с вами нельзя?
– Думаете, пойду брать убийцу?
– Так точно…
– Убийце придётся потерпеть. Я в сыск.
72
В приёмном отделении сыска было пусто. Появление Лебедева действовало на чиновников особым образом: они разлетались как мухи. У всех находились срочные дела: кому надо было снять допрос с арестованного, иному отправиться в дальний полицейский участок. Даже начальник сыска, господин Шереметьевский, отвесив наивежливейший поклон, предпочёл сбежать под предлогом, что его ждут в Департаменте полиции.
Криминалист развалился на стуле одного из чиновников, водрузив на его письменный стол походный саквояж. Место выбрал по соседству со столом Ванзарова, задвинутым в дальний угол большого помещения. В этот раз он проявил милосердие и не стал раскуривать сигарилью. Не потому, что мнение его о способностях чиновников сыска поменялось в лучшую сторону. Настроение было неподходящим.
– Аполлон Григорьевич, вы здесь, – сказал Ванзаров, заходя в приёмное отделение. – А я к вам Бранда отправил.
– С трупом, надеюсь?
– Труп поехал в Мариинскую, а Бранд несёт самодельный мешок из газеты, в котором находится бонбоньерка, а в ней должен быть синеродистый калий.
– Один спор уже продули с табакеркой.
– Я знаю, откуда яд и кто его насыпал, – ответил Ванзаров, разворачивая бандерольку, обвязанную верёвкой и заклеенную сургучными печатями. – Раз напомнили про табакерку, позвольте спросить: вы проверяли содержимое с самого верха?
– А как иначе? Снизу, что ли? Сахар везде одинаковый, – ответил Лебедев, не понимая, куда клонит Ванзаров.
– Прошу вас высыпать сахар и повторно проверить дно табакерки.
– Что должен найти там?
– Не хочу гадать, проверьте. Это крайне важно.
Ванзаров вытащил снимок, наклеенный на картонку с затейливой позолоченной надписью московского фотографа Фландена, салон в Столешниковом переулке. На коленях отца-генерала сидел милейший ребёнок в светлом платьице. Рядом счастливая мать. Лица у всех серьёзные, сосредоточенные, как было принято в начале восьмидесятых годов, когда нравы были строги, а император всероссийский был грозой всей Европы.
К фотографии приложена записка:
«Родион! Шлю тебе обещанное. Сам знаешь, что с этим делать. На всякий случай: фотограф сказал, что несколько дней назад юная Гостомыслова заезжала и просила сделать для неё копию с этого негатива. Снимок получила на следующий день. Будь здрав и крепок разумом. Лелюхин».
Почерк Василия Яковлевича был чистым, несмотря на годы.
Аполлон Григорьевич приподнялся, перегнулся через стол.
– Что за семейство? О, генерал, – сказал он, нависая, как падающая башня.
– Гостомысловы. Мадам, её муж, ныне покойный, дочь их, ныне подросшая мадемуазель Надежда Ивановна.
– Обычный милый ребёнок.
– Как полагаете, сколько лет девочке?
– Не более пяти лет. Уж поверьте.
Не верить криминалисту было нельзя. Детей он не имел, насколько известно, но в детском возрасте разбирался. Как знаток анатомии и медицины.
– Самый ранний снимок, – ответил Ванзаров, пряча его в бездонный карман к фотографии Серафимы.
На лице Лебедева отразились сомнения.
– Это так важно?
– Чрезвычайно.
– Ну, вам видней… Почему не спрашиваете про фотографию Екатерины Люлиной?
– Потому что у вас её нет.
– Нет, вы не можете этого знать, – возмутился Аполлон Григорьевич. Ему стало обидно, как ребёнку, что шалость не удалась.
– Это предполагает психологика, – бесстрашно ответил Ванзаров, и пока великий друг не вспылил, поспешил пояснить: – Снимок не лежал бы в саквояже, не скрывался в вашем сюртуке, а прятался на моём столе под одной из папок, чтобы поразить меня фокусом внезапного появления. Папки нетронуты. Снимка нет.
Лебедев не нашёл чем ответить.
– Жулик! – наконец выдавил он. – А психологика ваша всё равно не
