говорили про порядок. Артур говорил: «Приведи себя в порядок» и это было про внешнее: начни гладить вещи, причесывайся по утрам, будь опрятным. Карина говорила: «Тебе нужен порядок» и это было про внутреннее: разложи всё по полочкам, разберись в себе, посмотри правде в глаза. И он старался, очень старался.

Все они обращались с ним, как с психом. Карина спрятала колюще-режущие предметы и выдавала только по просьбе и только в её присутствии – а Льву ещё никогда не доводилось резать хлеб с чьего-то разрешения. Артур, заходя в гости, вёл себя опасливо, будто в любой момент ожидал, что Лев взбесится и кинется, как хищный зверь. Катя звонила и вместо приветствия спрашивала: «Держишься?», и это означало: «Ты не пьёшь?».

Он держался. Карина ему помогала. Она сказала, что для того, чтобы навести порядок в голове, стоит начать с порядка вокруг себя. Эту житейскую мудрость она вычитала в женском журнале, но Лев нашёл её резонной.

Он создал порядок – сначала с помощью графика. Просыпался в семь утра и отправлялся на пробежку, потом принимал душ и готовил завтрак (обязательно какой-нибудь замороченный: больше времени на дело – меньше времени на дурацкие мысли). После завтрака шёл на работу – он устроился в местный тир на ту же должность, что и в Америке, и это решение было причиной конфликта между ним и друзьями: все они, как один, считали, что Льву нельзя работать с оружием. Он пообещал, что не будет стрелять ни в себя, ни в людей, и, в конце концов, после фразы: «Я больше ничего не умею», они сдались и перестали спорить насчёт его работы.

Вечером, возвращаясь, он читал библиотеку Карининой мамы: тома Достоевского, Толстого, Дюма – всё по порядку (он решил, что во всём должен быть порядок, даже в мелочах). Прочитал «Мастера и Маргариту», легкомысленно упущенных в школе, ему понравилось, и он прочитал их ещё раз по второму кругу. Бывали дни, когда читать становилось тяжело, в голове скакали нехорошие мысли: про папу, про Юру, про Якова, про всё, что он сделал другим, про всё, что другие сделали ему, и хотелось забыть, перестать думать, и горло стискивала жажда – пить, пить, пить. Тогда он закрывал книгу и начинал убираться, даже если было чисто – он убирал по чистому, вытирал несуществующую пыль, перекладывал вещи с места на место – такая монотонная работа позволяла отключить голову.

Он отдал свои старые вещи – те, что теперь напоминали об Америке – на благотворительность и купил новые: несколько белых рубашек, две черных, классические брюки, туфли. Когда он с гордостью продемонстрировал Карине пять белых рубашек, она, округлив глаза, заявила: - Они же все одинаковые!

Лев оскорбился: это было не так. У них были разные пуговицы, разные воротники, разные манжеты, одни были более приталенные, другие – менее, третьи – не приталенные вообще. Тогда она спросила:

- А почему ты хочешь одеваться именно так?

Лев, вздохнув, честно ответил почему.

Классика – это дисциплина. Если ты решаешь выглядеть подобным образом, ты больше не можешь позволить себе лентяйничать: нельзя скомкать белую рубашку и засунуть её в шкаф. Толстовку можно, футболку можно, а рубашку – нет. Если ты так сделаешь – на утро придётся её гладить. И брюки придётся гладить. А туфли – ежедневно начищать. Если что-то и приближает тебя к порядку в его чистом виде, то это – классика.

Карина, выслушав его, спросила:

- А нормальные вещи у тебя остались?

Да, у него осталась спортивная одежда – для пробежек. У него остались джинсы и несколько неформальных вещей – для ситуаций, в которых неуместно быть формальным: например, на работе, где стреляют по жестяным банкам. Но в остальном: он собрал себе новую оболочку. В четырнадцать он был скинхедом и его бронёй были джинсы и берцы. Теперь ему восемнадцать, он учится быть взрослым и у него новая броня.

Иногда к нему по-прежнему приходили стихи. Чаще всего – ночью, когда он лежал, обнимая подушку, или укутывал себя одеялом – так, как будто его кто-то обнимает – и тосковал. Это была странная, ноющая, необъятная тоска по человеку. И тяжелее всего было от её неконкретности: он не понимал, по кому тоскует. Он не представлял Якова, потому что после всего, что случилось, не смел об этом думать. Он не представлял Юру, потому что со временем это становилось невозможным: ведь он взрослый, а Юра – нет, и даже когда Лев пытался вообразить, каким бы он вырос, то видел взрослое тело с нечетким лицом-кляксой, и становилось ещё хуже.

Его мучительная тоска была по незнакомцу, по человеку, которого он никогда не встречал. Как бы он ни старался – он не узнавал его ни в ком, и, в конце концов, решил, что сам выдумал этот образ, что его не существует.

Но сны с ним – чувственные, эротические, сумбурные, иногда – тревожные и ускользающие, были такими реалистичными, что однажды, проснувшись посреди ночи, Лев вытащил блокнот из прикроватной тумбочки и записал:

Мне кажется, ты реально существуешь.

Мне кажется, я даже знаю, какой ты,

И когда я тебя увижу, я сразу это пойму,

И мне не придётся больше проверять:

Это ты или нет?

Я просто буду это знать.

Иногда у меня ощущение, что ты так близко,

Что я могу тебя разглядеть,

Даже если не рядом с собой,

То, может быть, где-то внутри самого себя,

Выйти за грань обычного понимания мира

И вдруг увидеть нечто большее.

Нечто большее – это будешь ты.

Но пока у меня не получается.

И я продолжаю искать твой взгляд.

Где бы я ни был, я стараюсь увидеть твоё лицо,

И, если честно, я уже устал тебя не находить.

В торговых центрах, в парках, в метро, на улицах города –

Где бы я ни был, тебя там нет.

В этом стихотворении не было ни единой рифмы, но поставив точку, Лев подумал, что ничего лучше он ещё не писал.

 

Лев и Слава [47]

После, когда у Льва будут спрашивать: «Ну, и как прошли твои студенческие годы?», он всегда будет отвечать одно и то же: «В целом, ничего интересного».

В целом – ничего. Если не считать отчисления. Если не считать гранта в Университете Калифорнии. Если не считать пяти месяцев жизни в Америке. В остальном – тоска.

Сейчас он уже не сможет вычленить из памяти, какие события относились ко второму курсу, какие