Он не знал, как об этом рассказать. Когда набирал её номер, представлял, что начнёт издалека, мысленно репетировал путанные объяснения, оправдывая себя, но, услышав на том конце провода: «Лёва! Привет!», вдруг почувствовал противный прилив жара и, ткнувшись лицом в подушку (он сидел на кровати, когда звонил), едва различимо пробубнил: - Я его изнасиловал.

Катя резко изменилась в тоне – с приветливого на следовательский:

- Кого?

- Якова.

- Кого?! В смысле… Чего?! Я… Блин… Расскажи по порядку! Подожди, не рассказывай, я налью воды и сяду.

Он подождал, когда в трубке затихнет фоновый шум из шагов, скрипа дверей и бульканья воды, и принялся рассказывать с самого начала: про гей-клуб, про драку, про его пьяную выходку, про их дальнейшее расставание, про его пристрастие к алкоголю и… И как он спал на лавочке с бомжом, как Яков подобрал его, отвёз в кампус и там всё случилось.

Когда он репетировал эту историю в голове, там обязательно попадались фразочки: «Я просто был пьяный», «Я этого не хотел», «Это вышло случайно», но тогда, в пересказе, он ничего из этого выговорить не смог. От документальной точности своих слов (он воспроизвёл события чуть ли не поминутно) у Льва появилось ощущение, что в его версии всё звучит хуже, чем было на самом деле. Или всё на самом деле было так плохо? Он надеялся, что Катя ему расскажет, как это было, что она, выслушав его, будет этаким третейским судьёй. Скажет: «Да ничего, Лев, ты просто много выпил, с кем не бывает», или хотя бы: «Ты, конечно, очень плохо поступил, но Яков тебя простит, ничего страшного ты не сделал». Или это уже не третейский судья, а адвокат дьявола?

Катя долго молчала. Так долго, что Лев забеспокоился, не бросила ли она трубку, не оборвался ли вызов. Потом она, наконец, произнесла:

- Яков тоже мой друг.

- Я знаю, - прошептал Лев, чувствуя, как теряет её.

- Я не хочу сейчас с тобой говорить.

- Катя, я…

Вот тогда все эти фразочки и подступили к горлу: «Я не хотел, я был пьяный, я не знаю, как так получилось!». Он не успел их сказать, Катя прошелестела через плохую связь: «Извини» и положила трубку.

Тогда Лев понял, что это и был ответ. Она его рассудила. Если самый близкий человек не может найти тебе оправданий, кто тогда вообще их найдёт?

Дальнейшее он сделал на автопилоте: умылся, переоделся в чистое, вытащил лист бумаги, на одной стороне написал на английском: «Передайте это Якову Власовскому из Университета Беркли», а на другой – на русском: «Мне очень жаль». Убрал записку в карман джинсов и отправился на работу.

Вчера Льва здесь не было, и, когда Мигель пытался его вызвонить, он не брал трубку. Теперь управляющий сам был на месте к девяти утра: набивал головы-мишени соломой – то, чем обычно занимался Лев.

Когда тот, открыв дверь с пинка, быстро прошел за стойку, Мигель набросился на него с возмущениями:

- Где ты вчера был?!

Лев, обойдя его, двинулся к сейфу с оружием.

- У меня был тяжелый день, - буркнул он.

Набрав код, он вытащил пистолет и патроны к нему. Мигель стоял спиной, бурча под нос, что «у всех бывает плохой день, что теперь, из-за этого прогуливать работу». Лев вставил патроны в магазин, передернул затвор, прижал ствол к виску и выстрелил.

Он не колебался ни секунды.

Яков был прав: жить с этим невозможно. За это невозможно вымолить прощения. Это невозможно рассказать друзьям – так, чтобы не потерять их. Это невозможно носить в себе – оно, как жгучий яд, проникает в каждую клеточку организма, отравляя токсичными парами изнутри. Медленная мучительная смерть. Лев хотел быстрой.

Но, может, он её не заслуживал.

- Ты чё делаешь!

Мигель сбил его с ног, выкручивая руку в сторону. Лев видел, как пуля пролетела прямо перед глазами, едва не касаясь его ресниц, влетела в оконную раму и застряла в дереве.

- Сука! – Лев с силой кинул пистолет об пол – от удара вылетел магазин и покатились патроны. – Какого хера ты вмешался?!

- А какого хера ты делаешь?! – заорал в ответ Мигель. – На рабочем месте, между прочем!

Лев фыркнул, услышав это уточнение – «на рабочем месте!». Из него начал вырываться неконтролируемый смех – такой же, как бывают неконтролируемыми кашель или рвота – он понимал, как это странно, как неуместно сейчас смеяться, и закрывал рот ладонью, пытаясь удержать его в себе, но смех всё равно прорывался – истерический, неестественный, чужой. Смеясь, он облокотился на стойку и, закрыв лицо ладонями, сполз под неё, злясь на самого себя за то, что не получается успокоиться. Когда из горла вместо смешков начал доноситься скулёж, он распознал его, как плач, и разозлился ещё сильнее, желая вернуть всё обратно – лучше смеяться, лучше смеяться!

Запрокинув голову назад, он несколько раз ударился затылком о стойку – надеялся, что боль отрезвит его, приведет в чувства, но вместо желаемого спокойствия противно свело зубы и появился металлический вкус во рту.

Мигель подкрался к нему, как к опасному зверю – почти на цыпочках – и, опустившись рядом на одно колено, спросил:

- Русский, ты чего?

- Ничего, – процедил Лев, размазывая слёзы по лицу. – Вы просто очень смешно пошутили.

- Я рад, но мне кажется, дело не в этом.

- Я изнасиловал человека.

Лев надеялся, что Мигель проломит ему череп, сломает челюсть, изобьёт до хруста костей. Если бы так случилось, он бы даже не стал сопротивляться. Может, в этом было бы хоть какое-то искупление.

Но Мигель повёл себя, как Катя: когда, кого, расскажи по порядку. И Лев рассказал, понимая, что и потом Мигель поступит, как Катя: скажет, что не хочет больше иметь с ним дел, и выгонит. А этого недостаточно. Он не хотел быть погоняемым, он хотел быть наказанным – он искал в наказании облегчения, но другие считали, что он его недостоин.

Он не говорил Мигелю слов «парень» или «бойфренд», просто – «человек». И Мигель, внимательно выслушав его, сказал:

- Слушай, приятель, ничего страшного ты не сделал.

Он сказал то, что Лев так желал услышать от Кати, но почему-то теперь эти слова не принесли ожидаемого облегчения.

- Почему? – не понял он.

- Если баба ведет тебя в душ и раздевает там, как это называется?

-