Когда они покинули территорию парка, Лев предложил вызвать такси до кампуса (теперь он мог позволить себе сам оплатить такси), но Яков покачал головой:

- Я не пойду к тебе. Давай лучше так поговорим.

- О чём? – не понял Лев.

- Я хочу закончить эти отношения.

- Потому что я направил на тебя пистолет? – фыркнул Лев, ещё не веря в серьёзность этого заявления.

- Нет. Я давно хочу.

- Что значит давно?

- С июня.

Лев похолодел, чувствуя, как всё становится нереальным, будто во сне.

- И почему сразу не сказал? – негромко уточнил он.

- Потому что я тебя боюсь.

Хватаясь за последние ниточки надежды, Лев сказал:

- Слушай, ты обиделся из-за пистолета? Ты поэтому сейчас это говоришь?

Яков покачал головой. Вытащил из кармана сложенный вдвое прямоугольник, как доказательство серьёзности своих намерений.

- У меня есть обратный билет. Поезд через полтора часа.

- Можешь не успеть, - сказал Лев, будто это сейчас было самым важным.

Яков пожал плечами:

- Вызову такси.

Они помолчали. Лев спросил совсем по-детски:

- И что мне теперь делать?

- В смысле?

- Я приехал только ради тебя.

Яков заглянул ему в глаза, и Льву показалось, что он смотрит на него, как на дурака. Тон Власовского оказался соответствующим, словно с умалишенным:

- Лев, у тебя грант в одном из лучших университетов. Когда ты получишь образование и пойдешь работать, ты будешь грести деньги лопатой. И ещё ты гей, живущий в самом толерантном месте на планете. У тебя ахренительные жизненные обстоятельства и я тебе не нужен. Просто живи.

- Да я не хочу так жить! – крикнул Лев, и ему показалось, что он сейчас разревется.

Чтобы этого не случилось, он решил начать злиться. Злиться, чтобы не заплакать: тупой Яков, тупой Яков, тупой Яков. Привёз его и бросил. Ну почему, почему это всё равно звучит так слезливо и жалко?

- Не хочешь быть богатым врачом? – спросил Яков.

- Не хочу быть геем, – выговорил Лев.

Яков, сочувственно дотронувшись до его плеча, сказал:

- Не знаю, поможет тебе это или нет, но ты же умный, в науку веришь… Короче, есть куча исследований, доказывающих, что гомосексуальность заложена на генетическом уровне. Можешь почитать исследования Ричарда Пилларда и Дина Хеймера. Там про близнецов и про наследование по материнской линии, так что даже внутри своей семьи ты точно не единственный гей.

- У меня нет родственников, - буркнул Лев, не понимая, почему они вообще об этом говорят. Его же бросают – какого черта он слушает лекцию про научные исследования?

- Всё равно почитай. Пригодится.

Яков начал уходить, а Лев оглушено смотрел ему в след, удивляясь, как это вообще так просто случилось: взрослели вместе, планы строили, эмигрировали в чужую страну, а теперь раз – и он уходит, будто не было ничего. Теперь каждый сам за себя.

Он передумал ехать на такси. Примостился на автобусной остановке, вжался в самый угол и, поставив пятки на скамью, обнял колени. Больше никого рядом не было.

Лев подумал: может, Яков прав? Не так уж и плохо он устроился. Он может построить здесь новую жизнь, с нуля, притворится, как в Новосибирске, что прошлого не существует. Только там это было сложнее: в любой момент его выдуманная жизнь могла разбиться от соприкосновения с реальной – родителям ничего не стоило до него добраться, а рано или поздно ему пришлось бы рассказать, где он. Но здесь, в Лос-Анджелесе, он недосягаем для них.

Только… Только всё равно плохо одному. Вот бы строить новую жизнь с кем-нибудь еще. Хорошо, если бы рядом был… Нет, не Яков. И не сестра, не Катя, не Карина.

Хорошо, если бы рядом был Юра. Они бы сейчас вместе сидели на автобусной остановке, не зная, как добраться до кампуса, потому что ни у кого из них не оказалось денег на проезд, и тогда они бы пошли пешком, а потом, спустя много лет, смеясь, говорили бы друг другу: «А помнишь?» и это было бы круче, чем секс, круче, чем взрывать ванную, круче, чем вертеться на офисном стуле.

Жаль, что Юра никогда не вырастет. Жаль, что нельзя ему даже позвонить. В тот вечер его так не хватало.

Лев [44]

Он продержался в Америке ещё два месяца. Надеялся, что за это время всё как-то устаканится, он приспособится к Риверсайду, как когда-то приспособился к Новосибирску: найдёт здесь новую «Карину», нового «Артура»… Но никто не находился.

У него оказалась этнически богатая группа: он был единственным белым. Все остальные были чернокожими, азиатами, кем-то между чернокожими и азиатами, кем-то между чернокожими и белыми… В общем, Лев не знал названий всех тех рас, которые видел, и в своей голове определял ребят уничижительными кличками: негр, желтый, китаёза. Он знал, как худо ему придется, если однажды он забудется и скажет такое вслух (впрочем, поймут ли его, если он скажет на русском?), но строгую политику в отношении расовой дискриминации считал таким же перегибом, как квартал Кастро с гей-барами.

Он старался держаться со всеми вежливо, а все держались вежливо с ним, но дружеского сближения не происходило: даже когда прошёл месяц, даже когда все выучили друг друга по именам, даже когда в столовой стали появляться столики той или этой дружеской компании, всё равно не находилось людей, к которым мог бы примкнуть Лев, и тогда он решил, что всё из-за того, что он – белый. Они, наверное, избегают его, считают поработителем, хотя он обыкновенный мигрант. Он даже думал, не сказать ли им, что он русский, что он вырос в ненависти к Америке и капитализму, но решил, что эту информацию стоит приберечь как козырь.

Учеба наводила на него тоску, расписание было забито сплошными лекциями, много информации перекликалось с тем, что он уже учил в России, практики – никакой. Поэтому он стал пропускать, чтобы больше работать, а больше работать, чтобы зарабатывать много денег, а много денег… Куда ему много денег, он не придумал. После того, как он оплачивал место в общежитие и покупал продукты, у него оставалось пару сотен баксов в месяц, которые он начал тратить на алкоголь.

Потом Льву будет трудно оценить, что стало спусковым крючком. Может быть, его апатичная безвольность, унылая тоска, придавившая с того дня, как Яков сказал, что они расстаются. А