Он нажал на курок, с изумлением наблюдая, как пуля прокалывает бумагу ровно в центре мишени. В десятку. Мексиканец почтительно покивал.

- Кто тебя учил стрелять?

- Отец.

- Он военный?

- Ага.

- Где служит?

- Не здесь, в России.

- Так ты русский?

- Да.

Лев не понял, случилось ли дальнейшее благодаря тому, что он русский, или управляющий в принципе стал благосклонен, но он сказал:

- Я тебя беру. Неофициально. Никому не трепись, а если спрашивать будут, скажешь, что тебе 21.

Так он стал работать в Кастл-парке за пять долларов в час. Умение метко стрелять ему почти не пригождалось. В обязанности Льва входил простенький инструктаж: как правильно держать оружие, как целиться, как ноги ставить, ну и один выстрел для демонстрации. Все стрелковые особенности Лев объяснял, пользуясь багажом знаний, полученных от отца, а не от мексиканца – хотя тот и пытался делать вид, что в чём-то разбирается, на деле промахивался даже мимо ближайших мишеней.

Чаще всего приходили пострелять дети и подростки, и если со вторыми Лев более-менее ладил, то по количеству конфликтов с детьми он побил рекорды любого работника в этом парке.

Вот, например, приходил один чернокожий пацан, на вид – лет восемь, не больше. Лев ему подробно объяснил, как стрелять, подставил табуретку под ноги, чтобы он дотянулся до стойки, а когда мальчик взял ружьё, Лев заметил, что тот прижимает прицел прямо к глазу. Естественно он его остановил. Сказал: - Не прижимай.

Тот кивнул и опять то же самое. Лев опять сказал, уже подробней:

- Убери прицел подальше от глаза.

Тот снова кивнул, но не послушался. Тогда Лев монотонно объяснил:

- При выстреле происходит отдача, если так вжиматься глазом в прицел, при отдаче он его выбьет, глазное яблоко выпадет и будет болтаться на зрительном нерве, хочешь потом ходить как зомби?

Мальчик повернулся к нему, пару раз мигнул мокрыми глазами, пискнул: «Мама!» и, спрыгнув с табуретки, отбросил винтовку и убежал. «Ну и ладно, - подумал Лев. – Главное, что заплатил».

Мигель, управляющий, заходил в тир только в конце дня – подсчитывал выручку и расплачивался со Львом. Пока было лето, Лев работал с утра до вечера, до закрытия парка – всё равно больше нечем заняться. В последние часы Мигель любил поболтать о политике, президентах, холодной войне, как было хорошо в шестидесятых и «ненавижу, во что эти пидоры превратили Калифорнию». Он рассказал, что родился в Сан-Франциско, в семье мигрантов из Мексики, и его юношеские годы теперь вспоминаются как самые счастливые. Но потом, в семидесятых, в Сан-Франциско начали тянуться «грязные хиппи» и «пидоры», превратившие целый квартал в «царство разврата», и чем дольше им это спускали с рук, тем хуже и хуже становился город, и эта «пидорская символика», как болезнь, как сыпь по телу, начала расходиться по другим районам, и, в конце концов, где бы ты ни шёл, везде можно было увидеть их «сраные флаги» и рекламные плакаты.

- Они же как фашисты, – скрипел Мигель своим хриплым басом. – Те точно также развешивали свои флаги.

Лев, выслушивая его, сдерживал в себе назойливое желание пошутить: «Так ты тоже русский?». Пидоры, разврат, фашисты – как будто папин друг за праздничным столом напился.

Чаще всего при таких разговорах он молчал или кивал: если убрать радикальные настроения Мигеля, то в чём он был не прав? Лев и сам считал, что весь этот квартал Кастро с гей-барами – перебор. А речей Власовского про свободу он не понимал: в чём они несвободны? Они встречались в России, теперь встречаются в Америке – никакой разницы, никто им не мешал ни там, ни тут. А целоваться на улицах и шататься по клубам – странное времяпровождение для приличного человека.

Но иногда Мигель что-нибудь говорил, что-то особо колкое и несправедливое – ну, про педофилию или про «недостаточную силу воли» для того, чтобы перестать быть геями – и Льву хотелось заорать на него: «Замолчите, замолчите, замолчите!». Но вместо этого он только пытался слабенько возражать: - Ну, наверное, они не все такие…

Мигель стоял на своём:

- Все, конечно все!

- Ну, знаете, у меня есть друг…

- Так прекрати с ним дружить!

В общем, с ним можно было либо быть согласным, либо молчать. Лев молчал. И если первое время его молчание было солидарным («Хоть один нормальный человек в этой Америке»), то уже через пару недель, когда Мигель в сотый раз заводил разговоры о Сан-Франциско, Кастро и гей-барах, Лев устало хватался за голову, облокотившись на стойку, и думал: «Чёрт возьми, заткнись, пожалуйста». Мигель становился ему противен: он казался примитивным, узколобым, зажатым в рамках своего мирка, и нежелающим ничего видеть за его пределами. Всё чаще Лев задумывался: «Я кажусь точно таким же?»

Яков побывал в тире первый и последний раз в середине августа. Тогда он и пересекся с Мигелем. Лев молился всем богам, чтобы Мигелю не пришло в голову заговорить с Яковом о своём трудном жизненном пути, о том, как он бежал из Сан-Франциско от геев, а ведь такое вполне могло бы случиться: Яков бы сказал, что приехал из Сан-Франциско, и Мигеля бы понесло. И уж тут кошмар, что началось бы: Власовский ни за что бы не промолчал. Но в тот день Мигель был загружен чем-то другим и разговаривать не хотел: отсчитал деньги и быстро попрощался.

Пока Лев складывал оружие в сейф, Яков, оглядев помещение тира, с опаской уточнил:

- Ты уверен, что это хорошее место для тебя?

- А что не так? – не понял Лев.

- Тебе бы что-нибудь… менее агрессивное.

- Да сюда одни дети ходят.

- Какая разница, кто ходит? Дело же в тебе.

- А что со мной? – спросил Лев, протирая платком пневмотический пистолет.

- Я бы не стал доверять тебе оружие.

Лев резко вскинул руку с пистолетом в сторону Власовского и сделал вид, что прицеливается. Тот, замерев, испуганно посмотрел на него, готовый поднять руки. Лев рассмеялся:

- Ты че? Я просто пошутил, - он опустил пистолет.

- Ты правда считаешь, что это смешно? – сглотнул Яков.

- А ты правда считаешь, что я могу в тебя выстрелить?

- А ты правда считаешь, что у меня нет оснований так думать?

Лев терпеть не мог, когда Яков прямо или косвенно намекал ему