Лев просто не хотел опускаться до их уровня. Он не хотел, чтобы это становилось для него нормальным: сегодня ты целуешь парня на улице, потом танцуешь в гей-клубе, потом даёшь себя помацать мужику с пивным брюхом, потом надеваешь трусы на резинках и встаёшь к шесту – а потом что? Существует ли во всём этом какое-то дно или это свободное падение?

А Власовский… Что это вообще с ним? Почему он считает, что это весело? Хочет ли он того же, что и эти мужчины: танцевать голым, кадрить мальчиков у барной стойки? А когда ему будет за сорок, он пойдёт в тот бар, где сейчас работает, и тоже начнёт приставать к молоденькому баристе?

- Яков, - позвал Лев, и Власовский, вздрогнув, отлип от поручней и, моргая, посмотрел на него. – Блин, я думал, ты не по-настоящему спишь.

- Уже неважно, - зевнул Яков, садясь ровнее. С левой стороны – как раз там, где он лежал на поручнях – кудрявые вихри на его голове стояли торчком, игнорируя силу притяжения.

Давя в себе умильную улыбку, Лев очень серьёзно спросил:

- А тебе правда нравится всё это… Ну, что там было?

- А что там было?

- Эти голые мужики, танцы на шесте.

Власовский фыркнул:

- А тебе типа не нравятся голые мужики?

- Только ты.

У Якова дрогнули губы – кажется, не один Лев пытался сдержать улыбку. Он примирительно произнёс:

- Ладно тебе, это же гей-клуб. Что ты хотел там увидеть?

- Ну, что-нибудь поприличнее.

- Что? Бальные танцы?

- А есть бальные танцы для геев?

- Не знаю, - вздохнул Яков. – Но могу найти, если ты пойдёшь на них со мной.

- Зачем?

- Танцевать.

- Нет уж, спасибо.

- Почему? Они же «приличные».

- Они для…

Он хотел сказать «для педиков», но, запутавшись в собственной логике, замолчал. Если гей-клубы для педиков и бальные танцы для педиков, что тогда для таких, как он? Получается, как ни крути, а он всё равно – педик? И есть ли тогда смысл бежать от чего-то, пытаясь «не опускаться»? Может, он уже давно в этом свободном падении – с тех пор, как летней ночью лежал в чужой кровати, задыхаясь от жарких поцелуев, чувствуя, как тело другого парня липко соприкасается с его собственным, и как думал про это: «Лучший день моей жизни»… А может, всё началось раньше, с Власовского? Или ещё раньше, с того дня, когда произошёл взрыв в ванной комнате, и Лев ещё ничего не сделал, но уже всё почувствовал.

Яков, прильнув к его плечу, прошептал на ухо:

- Я привёл тебя туда, потому что хотел, чтобы ты хоть чуть-чуть почувствовал себя свободней. Чтобы тебе стало легче.

- Больше не приводи, - холодно ответил Лев, отъезжая по скамейке в сторону: так, что голова Якова безвольно съехала с плеча.

И Яков больше не пытался.

Впереди было ещё два месяца лета, но Льву пришлось уехать к себе: и потому, что администрация кампуса Беркли начала напрягаться от его свободного присутствия, и потому, что его собственный кампус начал слать обеспокоенные письма на почту: мол, мистер Гринёв, вы прибыли в Соединенные Штаны Америки неделю назад, но до сих пор не зарегистрировались в кампусе, уведомляем вас, что миграционная служба Соединенных Штатов… Короче, бла-бла-бла. Он написал вежливое извинительное письмо в ответ и на деньги Власовского (это даже было не стыдно, ведь тот ему наврал про расстояние) поехал в Лос-Анджелес.

Честно говоря, на Лос-Анджелес Лев возлагал большие надежды. Ведь если Сан-Франциско – гей-столица, то Лос-Анджелес – точно не гей-столица, а это уже плюс. К тому же, он слышал про Голливуд, Беверли Хиллз и Сансет Бульвар, и ждал от этого города шикарного лоска, пафосного богатства и стеклянных небоскребов (ну, можно посмотреть хотя бы на один?!).

На один он, конечно, посмотрел. И даже на два или на три – в пределах Даунтауна. Но стоило выехать из центра, как город превращался в однотипную архитектуру из маленьких домишек – и такая унылая серость тянулась до самого Риверсайда, где он и должен был жить.

А Риверсайд оказался и того хуже. До него так просто не доберешься. Лев внимательно изучил расписание электричек на железнодорожном вокзале, и понял, что развлечение не меньше, чем на два часа (а, чтобы добраться до самого кампуса, придётся пересесть на автобус). Без зазрений совести он потратил оставшиеся деньги Якова на такси и прокатился через весь Лос-Анджелес, полюбовавшись на небоскребы Даунтауна. Детского восхищения хватило на пять минут, замирающий в сердце восторг сменился разочарованием: причудливые пальцы на фоне нескольких неказистых высоток – и это всё?

Уже потом, добравшись до общежития, он вдруг подумал: дело не в Лос-Анджелесе, дело в нём. Просто он – один, а радость новых открытий необходимо с кем-то делить. Чтобы кто-то другой смотрел из окна машины и тоже говорил: «Вау, как красиво!». И дышал с тобой в унисон, и чувствовал то же самое, что чувствуешь ты. Тогда было по-другому. Было бы по-настоящему.

А с Власовским так не подышишь на небоскребы. За целую неделю они даже не съездили к Золотым Воротам. Якову всё это казалось скучным. Он говорил:

- Что ты, на картинках посмотреть не можешь?

- Это ведь не то.

- Да то же самое. Куда они денутся? Стоят себе и стоят, ещё сто лет простоят.

- А гей-клубы твои не простоят? – огрызался Лев.

- Дело же не в гей-клубах. Там впечатления, а Ворота… Это просто Ворота.

Но для Льва это были не просто Ворота. Может быть, если бы он там оказался, если бы посмотрел вживую, он бы понял – что в них такого. Может, для него это стал бы самый крутой мост в мире.

Таким для него был Дворцовый, когда ему было пять, когда они с мамой жили вдвоём и ходили по ночам (перед выходными днями) смотреть на разведение. Сначала Дворцовый мост пугал Лёву: он боялся, что, когда поднимутся пролёты, все фонари посыпятся на землю, как спички из перевернутого коробка, или что специальный разводчик мостов (он воображал, что это одинокий пожилой дедушка) на старости лет забудется и не перекроет въезд автомобилям, и пролёты начнут подниматься вместе с машинами, а несчастные водители свалятся в реку. Иногда он так ярко это видел, что по ночам ему