- Хватит! У меня заявление!

Все притихли. Стриптизер, забирающийся за ним на сцену, остановился на полпути.

Лев не знал, зачем это сделал. У него не было ни заявления, ни желания вскрывать себе вены. Но раз уж все замолчали, глядя на него, он сказал:

- Я приехал из России.

Кто-то в толпе хихикнул: «Это заметно». Игнорируя насмешку, Лев продолжил:

- Таких, как вы, у нас там чмырят и правильно делают. Знаете, что значит «чмырят»? Это не объяснить по-английски. Вот вас тут не чмырят и вы все – ебанутые извращенцы. Трётесь голыми задницами на танцполах, а когда стареете, идёте в соседний бар и пытаетесь напиться, чтобы забыть, на какую хуйню потратили молодость. Но в жизни есть незабываемые вещи, и одна из таких – твои стрёмные трусы, чувак, - он посмотрел на стриптизера, замершего на ступеньках сцены, и все засмеялись – будто бы он очень круто пошутил, будто бы это такой юмористический вечер. – Я серьёзно вообще-то, - добавил Лев, чем рассмешил всех ещё больше. – Я… Да идите вы нахер.

Он отбросил осколок, спрыгнул со сцены и сразу оказался лицом к лицу с рассерженным и очень трезвым Власовским. Лев почувствовал, как весь его запал угас: не хотелось уже ни драться, ни орать. Возникло острое желание полежать у кого-нибудь на коленках, и чтобы его гладили по голове. Может, у мамы?

- Они вызвали полицию, да? – растерянно уточнил он.

- Тебе пиздец, Лев.

Лев [42-43]

Под провожающий взгляд охранников, сжимавших руки на поясе – там, где кобура пистолета, – они вышла из клуба. Яков сел на скамейку у крыльца и, уперев локти в колени, опустил голову на руки. Лев осторожно пристроился рядом.

Уже светало: на туманно-розовом небе прозрачный месяц был практически неразличим, и Лев щурился, пытаясь понять: луна растёт или убывает? Когда он был маленьким, папа научил пририсовывать к месяцу палку: если получится букв «Р» - значит «растущий», а если «С», то «стареющий». Он подумал: интересно, как американские дети определяют фазы луны? Waxing, waning… Что тут скажешь? Луна совсем не приспособлена для английского.

Власовский повернул голову, многозначительно глянув на Льва, зажмуривающего то один глаз, то второй.

- Тебе правда настолько всё равно?

- Я просто на луну смотрю… А чего мы сидим?

- Чего сидим?! – опешил Яков.

- Ну, в смысле, копов ждём или кого?

- Копов? – неожиданно тонко переспросил Яков. – Ты правда не понимаешь, что было бы, приедь сюда копы?

- Так они не приедут? – легкомысленно уточнил Лев. И снова хотел спросить: «А чё тогда сидим?».

- Ты правда не понимаешь?

- А что нужно понять?

- Ты пьяный русский дебошир, напавший на человека.

Лев пожал плечами:

- Ну, это ты меня напоил, а я говорил, что не на…

- О господи.

Власовский рывком поднялся со скамейки, стремительно направился вниз по проспекту, к станции метро. Лев подскочил за ним.

- Эй, не смей меня тут бросать!

Они пошли рядом: Власовский быстрым шагом, а Лев – невольно семеня, потому что приходилось его нагонять, и потому что в голове все ещё было нехорошо: время от времени дорога под ногами куда-то уезжала.

Лев не мог понять, что он чувствует. С одной стороны, в груди сидел едкий комок вины, требующий внимания: хотелось выпросить у Якова прощения, чтобы стало легче, чтобы комок заткнулся. Но едва он открывал рот, чтобы сказать: «Слушай, прости» (и он даже знал за что – за драку, за слова про извращенцев, за испорченный вечер), как тут же просыпалась гордость: «Ты что, с ума сошёл? – говорила она ему. – Это он во всём виноват».

«Ну да!» - тут же соглашался Лев. Власовский привёл его не пойми куда (да лучше бы это правда был бордель), напоил, заигрывал с какими-то парнями, а теперь он, Лев, почему-то должен извиниться, что вечер оказался испорчен. А ничего, что его вечер тоже был испорчен? Причём гораздо раньше. Он весь этот радужный ужас с семи часов терпел, а Власовский расстроился только под утро.

Пока они ждали открытия метро (до пяти был ещё целый час), Лев снова попробовал заговорить:

- А почему копов не вызвали?

Его на самом деле не сильно интересовало, почему. Просто хотелось начать хоть какой-нибудь разговор, чтобы не молчать.

- Я пообещал Мэттью, что успокою тебя. Надавил на жалость. Мол, ты русский и тупой.

Лев задался вопросом, что из этого больше вызывает жалость: русскость или тупость?

- И тот парень, - напомнил Яков, - не будет писать на тебя заявление, хотя мог бы. Он чуть башку не расшиб.

- О, ну спасибо ему, - сыронизировал Лев.

- Ему? Это мне спасибо. Мне пришлось дать ему свой номер.

- Зачем?

- Он так сказал. Мол, не пойду к копам, если дашь свой номер.

- И ты дал? – опешил Лев.

- Конечно! Учитывая, что ты там натворил, тебя бы депортировали, окажись ты в участке!

Лев обессиленно выдохнул, не зная, что возразить. Ровно на секунду он подумал: ну и пускай бы депортировали. Всё равно здесь плохо. Эта мысль быстро затерялась среди прочих, выверенных и отрепетированных: нет, главное, что мы рядом с Яковом, мы любим друг друга, мы – идеальная пара.

- Если он будет звонить, не бери трубку, - потребовал Лев.

- Я так и планировал.

В вагоне метро, кроме них, не было никого. Только когда садились на Кастро, следом зашёл бездомный и приткнулся спать на сидениях в уголке, но через две станции его согнал работник метрополитена. Больше никто не заходил.

Лев смотрел на их отражение в окне: он взъерошенный, с воспаленными глазами, Яков – просто уставший. Он сидел на крайнем сидении и сонно облокачивался на поручень. Лев подумал: может, предложить ему своё плечо? Или колени. Никто же не видит…

Но потом вспомнил, что в любой момент кто-то может зайти. В конце концов, на станции, при остановке поезда, их могут увидеть через окна.

Зря Власовский полагал, что Лев не хочет прилюдно нежничать, потому что боится: им за это «что-то сделают». Его не пугали драки, да и он понял уже, что в этом городе действительно не сделают ничего. Уж если есть целые кварталы с клубами, в которых можно весело и свободно