Поэтому неудивительно, что в какой-то момент мы оказались один на один, и он начал гладить меня по руке. Когда мы целовались, я чувствовала, что губы у него мягкие, и не сопротивлялась, когда он меня раздевал. Я до сих пор помню, каким было на ощупь его тело, и как я чувствовала его на себе. Помню, как я ласкала его покрытую пóтом спину и прижимала его к себе. Будто не могла насытиться, будто мне только и хотелось, что быть к нему поближе.

Я, видимо, уснула, потому что внезапно комната наполнилась солнцем, освещавшим моё нагое тело. Однако мне было холодно. В то утро мне было настолько же плохо, насколько хорошо было предыдущей ночью. Когда я заметила лежащую возле меня отвратительную глыбу жира, легче мне не стало. Солнечные лучи беспощадно осветили его белую со шрамами кожу, царапины у него на спине и сияющий лоб. Пока я одевалась, он не шелохнулся. Между тем воспоминания о том, что произошло ночью, проносились у меня в голове. Они были настолько отвратительны, что мне пришлось выбежать в туалет, где меня стошнило. Я никак не могла отделаться от всплывающих в моей памяти изображений того, что мы вытворяли ночью. Какая мерзость. Позорище. Я позволила ему облапать себя, и мало того, сама лапала его. Вдруг нас кто-то видел? Вдруг кто-то знал, что мы остались наедине?

Прошло две недели, прежде чем поползли слухи. Наступили очередные выходные, и мы, как обычно, тусовались в баре. Парень, которого я едва знала, подошёл ко мне и задал вопрос в лоб. Естественно, я всё отрицала, но по его виду поняла, что ему всё известно. А в следующее мгновение я поняла, что всё известно и остальным. Это было ясно по тому, как они на меня смотрели: с насмешкой и презрением. Баланс сил между нами сместился, поэтому я сделала единственное, что могла сделать в той ситуации: я солгала.

Я подбила подруг выйти со мной в туалет, где разревелась. Меня стошнило, а потом я описала им, как он меня не отпускал и как я пыталась кричать, но никто меня не услышал. Я будто рассказывала чью-то чужую историю, и меня слегка заносило от того сострадания, что они проявляли. В какой-то момент я и сама поверила в свой вымысел. Честно говоря, мои воспоминания о том вечере были настолько смутными, что уверить себя в том, что всё это правда, было легко. Может, он меня действительно изнасиловал? Должно быть, так оно и случилось. В обычных обстоятельствах я бы в его сторону даже не посмотрела – и это было всем известно. В первую очередь мне самой. Видимо, кто-то из подруг выскользнул из туалета и доложил всем остальным, потому что не успела я оглянуться, как об этом говорил уже весь бар.

Потом началось настоящее безумие. Несколько парней, с которыми мы обычно тусовались, вроде как заявились к нему домой и как следует отколошматили. После этого мне оставалось лишь наблюдать за последствиями.

Полагаю, для его семьи эта история обернулась чистым ужасом. Представьте себе: как раз в тот период ходила беременной их пятнадцатилетняя дочь. После того, как новость о моём якобы изнасиловании распространилась по городку, пошли слухи, что она забеременела от собственного брата. Кто действительно является отцом ребёнка, было никому не известно, так что выводы местных сплетников казались вполне логичными. Помню, что в один из выходных кто-то выплеснул краску на их дом. Когда на следующее утро мы поблизости разъезжали на машине, белая дверь их гаража была сплошь покрыта кроваво-красными пятнами. Мы видели, как отец парня отчаянно пытается оттереть краску губкой. Никогда не забуду его лица, когда он повернулся в нашу сторону: оно было лишено всякого выражения, совершенно безэмоционально. Я сидела на заднем сиденье в машине с затемнёнными окнами, так что он вряд ли меня заметил, но я всё равно чувствовала, как его глаза пронзают меня насквозь.

Как я понимаю, оба родителя парня потеряли работу. Не то чтобы их уволили, но, видимо, случилось что-то, из-за чего им стало невозможно продолжать работать там, где они работали. Точно не помню. Не помню я и чтобы снова где-то видела Антона: он куда-то подевался. Раньше его всегда можно было застать в фастфуде, где он заказывал большую порцию картошки фри, но после случившегося он как в воду канул. Прошло несколько недель, а его так официально и не привлекли: улик не было, а он, разумеется, всё отрицал. Хотя это не имело значения: городок уже успел без суда и следствия признать его виновным.

Отец Антона обнаружил его некоторое время спустя в гараже. В петле.

Через короткое время они покинули город. Даже не успев продать дом – просто снялись с места и уехали. Каждое утро по пути на работу я проезжала мимо их дома, и в течение нескольких месяцев мне приходилось наблюдать белую гаражную дверь со следами красной краски. И если бы дальше всё шло как предполагалось, в этой истории можно было бы поставить точку. Конечно, мне пришлось бы жить с угрызениями совести, но до определённых пор они меня не особенно мучали.

Однако после самоубийства Антона люди начали чесать языками. Кое-кто из гостей той злосчастной вечеринки рассудил, что я солгала. Видимо, меня выдали подруги – те, что находились в комнате, пока мы не остались с ним наедине. Возможно, мы начали обжиматься ещё до того, как все вышли. Поначалу мне никто ничего не говорил, но я чувствовала, что их отношение ко мне изменилось. По вечерам меня больше не приглашали на тусовки, и окружающие смотрели на меня с осуждением. Будто я была виновата в его смерти.

В определённом смысле самоубийство реабилитировало его, и я задавалась вопросом, сознавал ли он это, когда его совершал, понимал ли он, что единственный способ заставить людей поверить себе, это наложить на себя руки. Как бы там ни было, это сработало. Все в одно мгновение уверились, что я солгала. Люди, которых я в тот или иной момент чем-то обидела, кричали громче остальных. Они напоминали стаю стервятников: я слышала, как они покатываются со смеху, а их глаза говорили о том, что они буквально упиваются отмщением. Разумеется, я не отступала от своей версии событий, но, похоже, в неё больше никто не верил, и даже у моих родителей начали закрадываться сомнения. В конце концов они задали мне