Когда Маленькому должны были дать мамушку, я помню, как все измучились. Первая кормила три дня и заболела (доктор признал нервное потрясение, вызванное страхом, что не угодит). Вторая тоже: побыла пять дней – у нее оказалось мало молока (у нее был первый ребенок, и она по нем тосковала, оттого уменьшилось молоко). Третья кое-как приспособилась. А когда подбирали няню, то Мама многих отослала. Но как только вошла Маша, Анастасия[172], тогда еще крошка, залепетала:

– Няня, няня!

Мама сказала:

– Господь через младенца указывает, что эта будет няня!

Так и порешили на ней. Хотя доктор и обратил внимание Мамы на то, что Маша очень нервная. Но Мама сказала:

– Мое сердце к ней тянется. Я ей доверяю.

* * *

Что делается с Зинотти[173]?.. Не понимаю. Только один раз я видела ее такой возбужденной. Это было в Петергофе. Двор выехал только в июне, уже начались белые ночи.

Мама в этот год чувствовала себя лучше. Устраивались балы, Мама танцевала с Орловым… Я с замиранием сердца следила за ними. Действительно, это была поразительная пара. Она – гордая, величественная, прекрасная от любви, вся как солнце. Горит… И он – сильный-сильный, такой красивый! Счастливый и гордый ее любовью… И так мне было больно… Я глаз не могла оторвать от этой пары. Я никогда не думала особенно о своей красоте. Меня иногда смущала моя полнота, но я и об этом мало задумывалась. А тут у меня такая зависть к Маме: трое детей, а такая гибкая, стройная. И я искренне тогда поверила в то, что он ее, Маму, просто любит. От этой мысли пришла разбитая, глаза горели, а слез не было. Сидела одна. Вдруг – Зинотти. Она ко мне редко ходила, да и как ей уйти? Она никому не доверяла Маму, особенно после смерти Агинушки. Вообще она редко кого жаловала, ко мне же была привязана.

Пришла взволнованная. Быстро так заговорила. А когда она говорила быстро, я ее с трудом понимала: у нее слова так и сыпались. Смесь итальянского с немецким и еще отдельные французские и русские слова.

Из всего сказанного я поняла одно: Мама любит этого офицера, и это большое будет несчастье.

И когда я стала ее уговаривать, что Мама – умный и честный человек и ничего лишнего себе не позволит, что она прежде всего – царица, а потом уже любящая женщина, Зинотти раскричалась, стала топать ногами и говорить:

– Ты ее не знаешь, никто не знает! А она… и не только она, а все женщины в ее семье такие, что из-за любви у них – безумие, эшафот… монастырь. Тюрьма!

И столько страшного наговорила мне… Сама при этом дрожа от страха:

– Удержи ее, удержи!

А когда я ей сказала, что ей это легче сделать, чем мне, поскольку она ей ближе, Зинотти заплакала.

– Вот уже больше месяца, – пожаловалась она, – как Мама запретила мне говорить об Орлове. Пригрозила тюрьмой, высылкой на родину… И я не того боюсь, боюсь, что без меня она, Мама, погибнет… О, ты не знаешь, никто не знает, а я знаю, что она безумная, безумная, как ее мать! И я так за нее боюсь!

Я, чтобы ее успокоить, обещала поговорить с Мамой. И под конец Зинотти мне сказала:

– Бедная, бедная! Только вы, русские, так можете: отдать любимого – и не возненавидеть, и не отомстить!

Она все знает. От нее ничего не скроешь.

Кстати – как она похожа на Маму! И если Мама безумная, то и в ней немало безумия.

* * *

Мама получила письмо от в. кн. Павла Александровича – прелестную пастель с фотографии Маленького[174]. Удивительно красивый снимок! Мама грустит:

– Как тяжело, что ни одного знака внимания ни от кого не можешь принять просто. То есть с сознанием, что это преподносят тебе за тебя самое, потому что любят тебя. Все это выслуживание, все это неискренне.

Она часто говорит сквозь слезы:

– Кроме тебя и старца, во всей большой России нет ни одного человека, который был бы мне лично искренне предан. Нет такого!

Бедная Мама, она действительно очень одинока.

А Папа? Разве из его семьи хоть один человек относится к нему искренне? Конечно нет. Гневная? Но для нее он не сын, а царь, да еще рядом с ненавистной царицей. Тут уже нет места чистой любви. Брат? Нет, там вовсе нет и не может быть любви. А это так странно, так как они оба – и Папа и Мама – так нуждаются в близком, родном человеке. В этом секрет их любви к старцу.

* * *

На днях стала писать о Зинотти, о том, что она была в такой тревоге по поводу романа Мамы с Орловым много лет тому назад.

А теперь пишу вторично, по поводу старца. Зинотти его не любит, но боится в этом сознаться. Вчера она получила какие-то сведения: дескать, у Гневной говорили о том, что старец захватил в свои руки не только Маму, но и Папу. Гневная сказала при этом:

– Эта женщина (Мама) треплет корону по грязи!

И добавила:

– Боюсь, что она будет роковой для династии!

Вот что по этому поводу думает Зинотти:

– Я не люблю Гневной. Она враг Мамы, значит – и мой враг. Но она очень умна, и у нее открытые глаза. И вот теперь я думаю, что Мама последняя русская царица… Нельзя править такой большой страной, опираясь на разум дикого мужика! Я задумала одну вещь. Если это не отвлечет Маму от этого дьявола…

Я не знаю, на что пойдет эта сумасшедшая. Но надо быть настороже.

Потом Зинотти спохватилась:

– Я говорила тебе, Аня, а ты, как и Мама, запуталась в его сетях… Мухи, несчастные мухи! Этот паук вас обсосет!

Вчера побеседовала относительно Зинотти с Шурой[175]. Она говорит, что все считают Зинотти близкой родственницей Мамы. Она незаконная дочь какого-то итальянца и принцессы Дармштадтской Алисы[176]. Так говорят. Числится воспитанницей герцогини Алисы. А вот это официально.

Во всяком случае, может, это только чисто случайно, но между ней и Мамой наблюдается большое внешнее сходство: та же гордая поступь, те же мрачные глаза и величавая красота в движениях. Может, случайно?..

* * *

Это ужас, ужас! Ужас! Только сумасшедшая Зинотти могла до этого додуматься! Если Мама не сошла с ума и не умерла от