«В воскресенье, 19 мая, в Павловском парке молодая девушка стреляла в студента. Когда раненого подняли, он отказался себя назвать. Предполагают, что это один из великосветских романов».

Больше об этом ничего не было.

Потом оказалось, что так закончилось нашей «тайное благодеяние». У в. князя с Лили роман затянулся. Когда девушка узнала об обмане, то выстрелила в своего героя, не зная, кто он. Когда ее арестовали, она себя не назвала, боясь напугать мать. Потом великий князь хлопотал о ее освобождении, но сказал полицеймейстеру, что хотел бы избавиться от этой семьи, чтобы убрать их из Царского. А в то время Митя уехал лечиться к отцу. Отец навел справки, и оказалось, что эта дама, мать Лили, была вдовой еврея: ей жить, конечно, в Царском нельзя было. Но она что-то скрыла – уже не знаю, – словом, жила под чужим именем. Ну и ее вместе с Лили арестовали, а детей у нее отняли. Она умерла в тюрьме, а Лили куда-то услали.

Все это вышло ужасно. Великого князя не было, он об этом узнал, только когда вернулся, месяцев через восемь, и страшно волновался.

– Вот, – говорит Митя, – наши полицейские суки! Готовы человека живьем съесть! Перестарался, мерзавец!

Он собирался было навести справки о том, куда девалась Лили, но потом решил ограничиться выговором полицеймейстеру… И еще боялся, что дойдет до Мамы.

Бедная, бедная девочка.

А мы так искренно верили в то, что наше «тайное деяние» принесет счастье всей семье.

* * *

Старец едет[190]. Ждем его с нетерпением. Мама все время повторяет:

– Он единственный человек, который вносит мир в мою душу.

И дети его ждут. Любят его святые слова. Оказывается, он задержался: совершал паломничество в Саров. И не один, а с народом. Его большой душе надо, чтобы всякий, кто будет около него, возрадовался. А посему Мама сегодня отправила ему три тысячи рублей на подарки для народа.

– И вот, – говорит старец, – эти министры-ослы велят из Царицына убрать Илиодора, а не понимают, что за ним сто старух поплетутся и такой рев поднимут – никакими пушками не заглушишь… Дурьи головы! Надо, чтобы все спокойно!

И опять о Л.Толстом вспомнил:

– Папе, – говорит, – на графов не везет: графа Л.Толстого за характер Синод оттолкнул, графа Витте (так как он граф) тоже – за большую умность… Так это не годится: плохое то хозяйство, когда хозяин умного приказчика боится!

Да, прав старец, прав мудрый, святой пророк!

Мама говорит:

– Если бы я не была царица, то была бы с теми, кто против царей!

И я полагаю, что если бы старец не был святым человеком, то тоже был бы с теми, кто против.

* * *

Вот что говорит старец:

– Царские министры не видят дальше своего носа. Вот им граф Лев Толстой чем-то не по нутру пришелся – они Синоду и напели. А этот и рад. Ведь попы – души продажные… Тоже вот, выслужиться хотели – ему отречение от церкви[191]… Думали – он заплачет, в ножки поклонится: дайте, мол, свое благословение! А он и не подумал. А Папа, как стал помирать граф Толстой[192], печально так сквозь слезы сказал: «Не он перед церковью, а перед ним церковь виновата, что он не как христианин, без покаяния умирает. Церковь сумела наказать, а не сумела на свою сторону перетянуть!» Вот что сказал Папа, а они думали – царю-батюшке угодили! Щенки слепые, а не правители, дальше сиськи суки не видят.

И как он прав! Ах, как он прав!

Отречение графа Толстого от церкви принесло большую горечь во всю царскую семью.

Мама говорит:

– Граф Толстой – величайший мировой ум, гений… И этот человек, который жил в наше время, относился к нам злобно, потому что к нему церковники применили такую же плеть, как к любому поваренку. И это так тяжело! Особенно потому, что вся Европа нам поставила это в вину. И еще потому, что «Война и мир» – это лучшая русская книга…

Меня несколько удивило, что Мама так отозвалась об этой книге, так как граф Толстой очень откровенно высказывает в ней свои симпатии солдатам, а не генералам и еще посмеивается над царем Александром Павловичем… И вообще над царями… Но в этом отношении Мама верна себе, она человек культурный, и от этого ей не уйти.

А раз она мне сказала:

– Ах, Аннет, если бы я не была царицей, то присоединилась бы к тем, кто нас, царей, ненавидит, – так много жестокости! Такая узкость!.. Но мы, цари, – помазанники Бога и должны нести свой крест…

Папа его несет.

Странно, когда всмотришься в Папу и Маму, оба они «не для величия и славы», как для них поет поэт державный К.Р.[193]. Они люди глубокой веры, тишины… Любят свой покой, своих детей… А судьба поставила их царствовать. Конечно, положение не только обязывает, но и развращает. Особенно власть.

Это я знаю по себе. Власть очень портит. Кружит голову, сбивает с пути скромной, молитвенной жизни. И все же Мама – величайшая мученица. В ней, в буквальном смысле, все болит. У ней столько ответственности, столько забот и так мало чистой радости…

* * *

Я знаю: враги старца говорят, что старец своим касанием оскверняет женщину. Но так говорить могут только враги и люди с развратом в помыслах. От касаний старца чувствуешь, что поднимаешься над землей. И ничего тебе не надо, ничто тебя не трогает, а есть высшее, сладостное, что кружит тебя над землей. И это не ласка его, не сладострастие, а горячая волна Божественного. И никакие радости не сравнить с этим сладчайшим туманом!..

Вспоминаю величайший трепет моего существа.

Когда мы приехали к старцу[194], он водил нас по деревням. Чтобы, дескать, я видела, в какой грязи живет народ, какой горький крестьянский хлеб. И еще для того, я уверена, чтобы показать, как народ его почитает.

Когда мы шли по улице, крестьяне кидались ему в ноги и молили:

– Благослови, спаси, помолись за нас!

И он, такой жалостливый, поднимал их и оделял. Я никогда не представляла себе, что он так много раздает народу.

И еще у меня и в мыслях не было, что он делает это только для нас. Потому что, когда я вечером шла с Варей, к нам присоединилась старуха Ириша (она не верит в Григория Ефимовича, говорит,