* * *

Старец сказал Варе[213]:

– Записывай, что я буду говорить.

И она начала записывать. Он говорил что-то ужасное, о том, что война будет для России громадным несчастьем и он об этом не может сказать ни Папе, ни Маме, а когда я спросила – почему, он ответил:

– Потому что Россия останется, но ни Мамы, ни Папы не станет.

При этом лицо его было ужасно, а глаза так сверкали, что меня пробрала дрожь.

– Не мужицкая, не мужицкая, – кричал он, потрясая передо мной кулаками, – будет эта война, а господская!.. И все баре полетят к черту! Мужику эта война не нужна. Он и так гол… А они выдумали войну!.. Полетят кобели!.. Мужик от войны разъярится. Вот что!.. А Богу война не нужна и подавно!

Это он уже сказал более спокойно.

Еще долго бегал в неистовстве по комнате. Схватил стоявший на столе букет гвоздик и принялся мять и трепать цветы.

– Говори, какое несчастье я принес, какое?! Все пользуются, все хотят пролезть к Маме!.. Нет, врешь, без меня не пролезете… Подавитесь куском!.. Вот Митя[214] – тот хороший, даром что из княжат, прямо говорит: «Тело у нас белое, кость темная, а брюхо большое!» Ну да мужик проткнет брюхо-то, небось!.. Мужик силен!

Я сказала ему, что Елизавета Федоровна хочет предостеречь Маму от генерала Сухомлинова. Он задумался.

– Не знаю еще… Попробую… Да все равно: не он, так другие канальи будут обманывать Папу, облепят, как мухи… Все канальи, вьются, лезут!

Ушел в бешенстве.

Я подобрала лепесточки, которых касались святые руки, и спрятала их за образ Спасителя.

Мама отдаляется от старца. Вчера он сказал мне:

– Приглядывай за Мамой! Уходит от меня!.. Ну а коли я уйду – уйдет и благодать!

И после прибавил еще:

– Мама отдаляется от меня – пускай! Еще помучится, когда поймет, что без меня и ей, и Маленькому будет хуже!.. Будет большое чудо!.. Я хочу ее повидать, да только когда сама позовет.

Надо побеседовать об этом с Мамой. Жду, не заговорит ли сама. Вчера она вдруг сказала:

– Знаешь, теперь в этом кипяченье, в этой сутолоке… я немного отдыхаю… Я освободилась. Хочу любить самое себя… Столько обвинений, нападок!.. Может быть, в этом и есть доля правды, что старец покрывает авторитет Папы… и мой…

Больше ничего не сказала.

По отношению к старцу – это происходит впервые за пять лет, насколько я знаю[215]. Странно.

Надо подумать и осторожно подойти к этому.

А старцу я не скажу ничего, пока все не разъяснится.

* * *

На приеме были Родзянко и Волконский[216]. Мама пересказывает слова обоих:

– Война одним концом бьет, другим голубит. С наступлением войны всякие разговоры о революции замолкнут. Вся страна объята одним патриотическим огнем.

– Это, – говорит Мама, – было бы радостно, если б всем этим патриотам можно было бы доверять.

А Мама им не верит. Она говорит (со слов старца):

– Гучков и Родзянко будут подкладывать дрова под революционный костер, когда таковой вспыхнет. Они это сделают по близорукости, потому что не понимают, что революция несет смерть не только трону, но и крупному дворянству.

А потом добавила:

– Но, к счастью для трона, в России не может быть революции, а может быть только бунт. От бунта как раз все Гучковы могут пострадать в первую очередь.

Вечером я беседовала по этому поводу со старцем.

– Вот, – говорит старец, – радуются, как дети, войне. Думают спастись от революции… Не спасенье, а только оттяжка. А чему быть – того не миновать. Народ, он свое возьмет… А война – какая бы ни была – всех не перебьют!.. Вот!..

А потом прибавил:

– Вот, «граф Витя»[217] – тот умом покрепче, так он говорит: «Россия на краю гибели. И спасти ее может только твердая власть». И где ее взять – твердую власть?.. А Родзянко, Гучков, главный военный управитель[218] кто ими правит? Никто!

Потом он рассказывал, как его упрекают за то, что он пьет и так рискует собой.

– А я это с горя. Вижу, чувствую – горим! Ох, горим!.. Ну и чтобы не думать… И еще вот, Аннушка, запомни: меня Гусева[219] убить хотела, да вот пуля не взяла[220]. Потому – спасла Святая Богородица. Видение было мне… Вот!.. А только – все мы смертны. И я приму смерть от руки врага Папы и Мамы. И не смерти боюсь, а боюсь того, что уйду я – уйдет от них благодать…

Очень он был расстроен. Потом сказал:

– Немцу эта война тоже не нужна. Сами затеяли, а теперь хотели бы сразу прикончить… Человек тут один… Был у меня, говорит: «Миллионы не пожалеют, если умеючи дело повести»… Да я еще не обмозговал, кто кого ловит…

Эти слова старца заставили меня много, много думать…

* * *

Вчера была Горемыкина[221]. Эта старая дама всегда кажется мне оттиском из галереи тургеневских женщин. Она, несмотря на свою седину, еще институтка. Слово «царица» она произносит с трепетом и уважением истинной дворянки. И все же это ей не помешало сказать мне:

– Если бы наша царица постигла всю горечь, что мы переживаем, выслушивая обвинения против нее! Ее обвиняют как жену, как царицу и, главное, – как немку. Все это так ужасно!.. Если бы я могла ей сказать все, что думаю, я бы сказала: «Если есть хоть один процент правды в том, что говорят, то надо уйти в монастырь!»

И когда она говорила, я чувствовала слезы в ее словах. На нее нельзя обижаться. Она страдает за родину и за идею царизма. Я ее понимаю. Я, живя так близко с Мамой и Папой, уже не могу чувствовать обаяния царизма. Для меня они – люди, со всеми человеческими достоинствами и недостатками. И я, будучи предана Маме всей душой, уже не знаю, кому я больше предана – Маме или престолу?

Да, для меня это непонятно. А вот для каждого патриота прежде всего – престол, а не тот, кто в данный момент на троне. И если для сохранения трона надо убрать того, кто сидит на нем, то они уберут…

А вот когда я слышу: «За веру, царя и отечество», то понимаю, что «вера» и «отечество» – это есть что-то незыблемое, а царь – это… затрудняюсь, как сказать… царь – это понятие условное.

Возвращаюсь к этой даме. На меня произвели сильное