Генерал Рузский[226] никогда не был предан Папе. Он говорил Брусилову[227], что Папа есть последнее несчастие России. И что трудно бороться, сознавая, что находишься под его «верховной властью».

Но все же я не думаю, чтобы он был способен на подвох. А между тем поездку Папы можно назвать предательством. Когда были посланы наши святители, Евлогий[228] и другие, старец тогда же сказал:

– Эти едут хоронить!

Никто не хотел его понимать тогда. А мне сделалось страшно, и я просила его молиться, чтобы наши завоевания закрепить за нами.

Сережа[229] писал мне тогда, что «легче взять, чем удержать». И весь тон его письма наводил на грусть.

Когда Мама сказала о поездке Папы во Львов, старец встревожился и стал говорить:

– Гаечки, гаечки… стрелочки… Все, все – а ежели не… что тогда?

Мама испугалась этих слов, но отговорить Папу было нельзя. Он ехал закрепить победу.

Тогда же мне показалось подозрительным, что на этой поездке особенно настаивал в. кн. Николай Николаевич.

Особенно меня поразило, что этого очень желали «сестрицы-цыганки»[230], как их зовет старец.

Что диктовали во Львове? Папа, возвращаясь с молебствия, подымался по лестнице и оступился. Его подхватил в. кн. Александр Михайлович. Через несколько минут из-под ковра поднята была плоская пластинка – взрывчатое вещество, несомненно, немецкого происхождения.

Об этом не писали и не говорили.

Кому это было нужно, кому это было удобно?

Как выяснилось через генерала Мартынова[231], до этой поездки приезжали двое от в. княгини Анастасии Николаевны, родственники по линии матери[232]. Благодаря ее покровительству имели свободный вход во дворец.

У нее, вернее, у них был расчет верный: случись несчастье с Папой – в первый момент огненным столбом сгорит в. кн. Николай Николаевич. К тому же еще в это время очень влюбленный…

Знал ли об этом он сам? Принимал ли участие сам Боров? Не думаю. Он на это не пошел бы.

Вернее всего, он делал вид, что не знает. Не вдаваясь в подробности.

* * *

В салоне гр. Толстой большой чай. Шура рассказывает, что много сплетничали о в. кн. Сергее Михайловиче[233] и о Кшесинской.

– Ни для кого не тайна, – говорилось там, – что на обновление туалетов и бриллиантов нашей примадонны идут «артиллерийские запасы». Канарейка умеет не только соблазнить, но и устраиваться.

Намекали, что за широкой спиной Сухомлинова (благо он недоволен войной) творятся такие дела – диву даешься. Как бы все не вылилось наружу. А ведь если этот котел опрокинуть, будет скверно пахнуть.

* * *

Мама сказала мне:

– Я знаю, из-за моей привязанности к старцу меня считают не совсем нормальной, каких в нашей семье было много. Но мы не больные, мы только ближе к небу, нежели к земле…

Думаю, Мама права. Друзья считают, что она склонна к мистицизму, враги – что она помешанная. Но я полагаю, что и то и другое – ошибка. И друзья и враги заблуждаются. Склонна к мистицизму? Да, я тоже так думаю. Это человек, верящий только в судьбу, в рок… Тот, кто верит, всегда готов на все. Папа скорее пассивен. Мама – нет. Она прямо идет навстречу опасности. Напролом.

Ей кажется, она родилась, чтобы выполнить на земле что-то необычайное. Будучи, в сущности, человеком жалостливым, она может тем не менее совершенно спокойно допустить самую страшную жестокость, если ей покажется, что это надо сделать во имя известной ей одной цели.

Вот что она говорит про войну:

– Война ужасна… Но я вспоминаю об этом ужасе тогда, когда встречаю в списке погибших знакомое имя. В общем же война для меня – отчаянная борьба за могущество царей и церкви. Всякая борьба требует жертв. Кроме того, я всегда помню, что каждую минуту кто-нибудь умирает. Смерть постоянно и повсеместно делает свое дело. И никто не думает оплакивать всех этих мертвецов.

Когда я заговорила о тех мучениках, которыми переполнены наши госпитали и кладбища, она сказала с большим страданием:

– Те, кто умирают за царя и родину, обретут мир, спасутся…[234]

И я стараюсь убедить себя, что это действительно так, но каждый новый раненый – новое страдание.

* * *

Говорила со старцем.

– Что, – енерал, – так он называет отца, – пугает тебя?

Я ему рассказала. Когда передала слова отца о пугачевщине, он задумался и заговорил медленно:

– Кабы не такой я был охочий до баб, то быть бы мне Пугачевым! Ох, и делов бы наделал!.. Только у меня линия другая. Я не от себя, а от Бога! И грехи мои на земле нужны во спасение человека.

Уходя, сказал мне:

– Ты мне о Пугачеве почитай!

Потом обернулся и добавил:

– И это вот прочти! Обмозгуй! А потом передай Маме.

Дал мне записку председателя Государственной думы Родзянки. Обычно они все – и каждый в отдельности, и все вместе – стараются показать, что спасают Россию. Записка направлена Папе. Как и откуда старец получил копию, я не знаю. Очевидно, рассчитано на то, чтобы Мама не знала об этой записке. Вот что в ней написано:

«Бунт в Москве[235] показал, как народ настроен против царицы и, главное, против прямого виновника гибели России – Распутина».

И потому группа депутатов с председателем Думы во главе предлагает заключить старца в отдаленный монастырь и немедленно принять меры к составлению кабинета министров[236].

«А эту сводницу, развратную А.Вырубову (речь обо мне), арестовать, чтобы избавить ее от народного суда. Иначе ее убьют».

В том, что меня могут убить и даже наверняка убьют, я не сомневаюсь. Думаю только, что убьет меня не народ, как полагает этот красноносый индюк Родзянко, а такие же дураки (из умничающих), как и он.

Они, эти умные, эти дипломаты, не хотят и не умеют понять такой простой вещи, что я сама по себе ничто. Случай, почтовый ящик, куда опускают письма. Они все мне завидуют и оттого готовы меня съесть. За то, что я якобы имею влияние на Маму. Индюки надутые! Они того не понимают, что на царей нельзя влиять, ими можно править. Мамой управляет старец, и только потому, что она, верующая в чудеса, считает его чудотворцем. Я же только его раба.

* * *

Письмо от Елизаветы Федоровны: она просит Маму за тех, кто ополчается против немцев, потому