* * *

На похоронах в. кн. Константина Константиновича[247]Гневная, как рассказывает Мама, сказала Папе:

– Как ты изменился в эти дни! И глядишь так, будто сильно страдаешь…

А потом стала говорить шепотом. Мама поняла одно – что Гневная недовольна Папой за его послабления.

– Ты слаб, ты слаб! – несколько раз повторила она.

Она, очевидно, намекала на то, что Папа оставил без ответа письмо, где она указывала, что старец в Москве, в компании, хвастался, дескать, он «всему голова».

А Папа ей на это ответил:

– Сплетням не верю и вам не советую верить!

И еще прибавил:

– Слова Григория Ефимовича надо уметь понимать. Он не всегда говорит то, что мы слышим. В его словах часто скрытый глубокий смысл.

Папа обижен Гневной.

* * *

Приезжала Игнатьева[248]. Эта старая женщина не хочет понять, что мы должны действовать в тени. Нам нельзя также открывать лица Мамы. Мы должны ее беречь не только из любви к ней, но и потому, что без нее мы погибнем в одно мгновение. На Папу надеяться нельзя.

Папа (я знаю это) ко мне привязан. Он часто говорит, что я ему нужна. И это верно. Но для чего, для чего?..

Потому что мне он может все сказать, все выбросить передо мной, оплевать всех и себя. И в то же время знает, что каждую минуту, если бы я забылась, может вырвать мой язык. О, он умеет быть жестоким, жестоким до сумасшествия. Но с Мамой, боясь за ее здоровье, он научился сдерживать себя. А со мной он весь раскрывается в своей звериной жестокости. И говорит потом:

– Прости, требуй чего хочешь!

Но я уже давно от него ничего не требую и не прошу. Это его часто злит. И пускай злится! Это единственно, чем я могу сама от себя его ужалить.

– Не просишь, не требуешь! – скрежещет он зубами. – Можешь без меня обойтись!

Я молчу. И знаю, случись что, он сразу же мне припомнит. При его забывчивости и неустойчивости, когда дело идет об обещании, он необычайно злопамятен, и если ему покажется, что кто-то где-то когда-то его ужалил, он не забудет. О, я его знаю! И, зная его, могу ли хоть на минуту представить себе свою жизнь без Мамы? Это сплошной ужас. И поэтому я сказала Игнатьевой, что она не права, когда требует от нас открытого выступления.

Дело в том, что, по ее мнению, Мама должна теперь же отстоять Евдокимова, главным образом потому, что Гневная со своим штатом его топит. Но я ей сказала, что Гневная имеет за собой общественное мнение. Ей все кивают с улыбкой. Она в последние годы (может быть, для того, чтобы насолить Маме) изображает какую-то либералку, и вся Дума, в особенности Родзянко и Гучков, ездят к ней на поклон. С этим надо считаться, так как мы не гонимся за дешевым эффектом. Наша ставка слишком серьезна, чтобы нам рисковать из-за эффектных кивков. Ведь Игнатьева, в связи с историей Евдокимова и Сухомлиновой, пообещала ему не только полную реабилитацию, но и поощрение. А я на это никогда не пойду, главным образом потому, что его ненавижу. Никогда не прощу тех сгноенных раненых, которых он раскинул сотнями и тысячами. Да будет он проклят!

Не смогла скрыть от Игнатьевой свою ненависть к нему. Она так ехидно улыбнулась и сказала:

– Тот, кто хочет править, должен отрешиться от личных симпатий и антипатий.

Отрешиться! Это, очевидно, легче пожелать, чем сделать. Я, во всяком случае, этого не могу и не хочу.

Я ей отказала, она уехала обиженная. Знаю, что она этого так не оставит. Попытается воздействовать на Маму помимо меня. Посмотрим!

* * *

– Он от Бога, от Бога… Он общается с Богом! – шепчет мама.

Вчера старец возвратился. Он пробыл с Мамой больше часа. Говорил, что надо подумать о народе:

– Народ страдает… Ох как страдает! Нищета! Какая нищета!.. Не только картошки не хватает – спичек нет. Огня нельзя зажечь… В опорках. Нет рубах… Нет скота… Мужик озлобляется, свирепеет… А ты слушаешь этих кобелей! Им бы только потасовка! Бабы бесятся от жиру, да и они также!.. Чего им надо?! Ты их не слушай! Слушай только меня. Я помолился… Довольно крови… довольно!

Мама поцеловала ему руку, просила научить, как помочь беде.

– Разве я знаю?! Это не мое дело. У меня ум мужицкий. Мужицкие глаза. Вижу, что поступают незаконно, и говорю: довольно крови!

* * *

Вчера у старца было много народу. Любочка Головина[249] несла дежурство. Было много народу. Когда я приехала и зашла, весь стол был занят. Со мной поехала Петровнушка. Я ее несколько раз звала, но она отказывалась:

– Господь с ним! У него… тяжелый.

Но в этот раз согласилась. Зина возится со своей свадьбой, Настя[250] – такая кубышка… Уговорила ее поехать со мной, а то из мотора не выбраться. Приехали. Зашли. Старец беседу вел. Подождали у двери. Старец увидел и радостно закивал Петровнушке:

– А, колдунья пожаловала!

Сразу узнал. А видел-то он ее только раз, и то в прошлом годе.

– Ну, – говорит старец, – иди, колдунья, садись – гостьей будешь!

Петровнушка смутилась. А он говорит княгине О.:

– А ты, княгинюшка, помоги костыль снять и поближе ко мне посади!

Кн. стала раздевать Петровнушку.

– Вот, – говорит, – милые барыньки, вы народу-то в ножки кланяйтесь! А то все народ вам кланяется!.. Это не дело!.. А то, может, станется еще, что поклонитесь!

Скажет он иногда такое слово, что гвоздем засядет.

Вообще это был особенный день. Когда мы сидели за столом, позвонили. Любочка вышла открыть и сказала, что старца просит дворник Николай.

– Очень, – говорит, – нужно.

Старец вышел, о чем-то побеседовал с дворником, потом говорит:

– Вот что, милые барыньки! Дело такое вышло: брат вот у Николая умер. Хоронить его надо. А у его жены пятеро ребят. А он не просто умер, а в снегу с лошадью замерз. Хоронить вот надо, ну и лошадь нужна. Давайте, кто сколько может!

Через пять минут на столе была тысяча восемьсот рублей, не считая кольца в шестьсот рублей. Старец позвал Николая и сказал:

– Денег, видишь, более двух тысяч… И надо, чтоб с толком, чтоб не прилипли к рукам!

Потом я слышала, что семью он уже обеспечил.

Как много он может сделать! А его упрекают в том, что он берет взятки. О, негодяи!

* * *

Пришли к старцу две курсистки.